Посвящается вам - [8]

Род людской ведь не сахар: авось не растает.

Двое живы (покуда их вексель продлен),

третий (лишний, наверно) в раю погребен,

и земля словно пух под лопатой…

А над ними с прадедовых самых времен —

черный ворон, во всем виноватый.

Старый король

В поход на чужую страну собирался король.

Ему королева мешок сухарей насушила

и старую мантию так аккуратно зашила,

дала ему пачку махорки и в тряпочке соль.

И руки свои королю положила на грудь,

сказала ему, обласкав его взором лучистым:

«Получше их бей, а не то прослывешь пацифистом,

и пряников сладких отнять у врага не забудь!»

И видит король — его войско стоит средь двора:

пять грустных солдат, пять веселых солдат и ефрейтор.

Сказал им король: «Не страшны нам ни пресса, ни ветер!

Врага мы побьем и с победой придем, и ура!»

И вот отгремело прощальных речей торжество.

В походе король свою армию переиначил:

веселых солдат интендантами сразу назначил,

а грустных оставил в солдатах — авось ничего.

Представьте себе, наступили победные дни.

Пять грустных солдат не вернулись из схватки военной,

ефрейтор, морально нестойкий, женился на пленной,

но пряников целый мешок захватили они.

Играйте, оркестры! Звучите, и песни и смех!

Минутной печали не стоит, друзья, предаваться:

ведь грустным солдатам нет смысла в живых оставаться,

и пряников, кстати, всегда не хватает на всех.

1961

«Мне не хочется писать…»

* * *

Мне не хочется писать

ни стихов, ни прозы,

хочется людей спасать,

выращивать розы.

Плещется июльский жар,

воском оплывает,

первой розы красный шар

в небо уплывает.

Раскрываются цветы

сквозь душные травы

из пчелиной суеты

для чести и славы.

За окном трещит мороз

дикий, оголтелый —

расцветает сад из роз

на бумаге белой.

Пышет жаром злая печь,

лопаются плитки,

соскользают с гордых плеч

лишние накидки.

И впадают невпопад

то в смех, а то в слезы

то березы аромат,

то дыханье розы.

То раскидистая тень,

то крови кипенье,

рифма «лень» и рифма «пень»

пенье и терпенье…

«По какой реке твой корабль плывет…»

* * *

По какой реке твой корабль плывет

до последних дней из последних сил?

Когда главный час мою жизнь прервет,

вы же спросите: для чего я жил?

Буду я стоять перед тем судом —

голова в огне, а душа в дыму…

Моя родина — мой последний дом,

все грехи твои на себя приму.

Средь стерни и роз, среди войн и слез

все твои грехи на себе я нес.

Может, жизнь моя и была смешна,

но кому-нибудь и она нужна.

Дунайская фантазия

Оле

Как бы мне сейчас хотелось в Вилкове вдруг очутиться!

Там — каналы, там — гондолы, гондольеры.

Очутиться, позабыться, от печалей отшутиться:

ими жизнь моя отравлена без меры.

Там побеленные стены и фундаменты цветные,

а по стенам плющ клубится для оправы.

И лежат на солнцепеке безопасные, цепные,

показные, пожилые волкодавы.

Там у пристани танцуют жок, а может быть, сиртаки:

сыновей своих в солдаты провожают.

Всё надеются: сгодятся для победы, для атаки,

а не хватит — сколько надо, нарожают.

Там опять для нас с тобою дебаркадер домом служит.

Мы гуляем вдоль Дуная, рыбу удим.

И объятья наши жарки, и над нами ангел кружит

и клянется нам, что счастливы мы будем.

Как бы мне сейчас хотелось очутиться в том, вчерашнем,

быть влюбленным и не думать о спасенье,

пить вино из черных кружек, хлебом заедать домашним,

чтоб смеялась ты и плакала со всеми.

Как бы мне сейчас хотелось ускользнуть туда, в начало,

к тем ребятам уходящим приобщиться.

И с тобою так расстаться у дунайского причала,

чтоб была еще надежда воротиться.

«От нервов ли, от напряженья…»

* * *

От нервов ли, от напряженья,

от жизни, что вся наугад,

мне слышится крови движенье,

как будто далекий набат.

Мне слышится пламени рокот.

Пожар полыхает земной.

И тут ни багры не помогут,

ни струи воды ледяной.

Сокрытый от праведных взоров,

разлит, словно море, в душе,

и бравая брань брандмайоров,

увы, бесполезна уже.

Он с каждой минутой все пуще,

все явственней он и слышней

над лесом, над лугом, над пущей,

над улицей жизни моей.

«Сижу на опушке лесной…»

* * *

Сижу на опушке лесной,

гляжу на цветы луговые.

Вот венчик ромашки резной,

ее лепестки роковые.

Отсчитаны нечет и чет,

и силы земные початы,

и грозное время течет,

не зная ни сна, ни пощады.

Вот знойный горит горицвет.

Осоки блистанье стальное…

В душе моей горе и свет,

а там уж — и все остальное.

«Все забуду про тревогу…»

* * *

Все забуду про тревогу,

про пожары и про лед.

Все припомню понемногу,

когда времечко придет.

Все оставлю за порогом,

чтоб резвиться без хлопот.

Все сойдется в доме строгом,

когда времечко придет.

Все, что, кажется, бесплодно

разбазариваем мы,

когда времени угодно,

вдруг проявится из тьмы.

Никому уже не вычесть

из реестра своего

пусть ничтожных тех количеств,

что пришлись на одного.

Пусть, хоть много или мало,

составляющих судьбу,

без которых не пристало

место занимать в гробу.

«Все глуше музыка души…»

* * *

Все глуше музыка души,

все звонче музыка атаки.

Но ты об этом не спеши:

не обмануться бы во мраке,

что звонче музыка атаки,

что глуше музыка души.

Чем громче музыка атак,

тем слаще мед огней домашних.

И это было только так

в моих скитаниях вчерашних:

тем слаще мед огней домашних,

чем громче музыка атак.

Из глубины ушедших лет

еще вернее, чем когда-то, —

чем звонче музыка побед,

тем горше каждая утрата,

еще вернее, чем когда-то,