Post Scriptum - [57]

– Немедленно расступитесь! Всем расступиться!

Толпа, до того галдящая и беснующаяся, вдруг затихла необъяснимо скоро, и каждый, вслед за другим, стал поворачиваться в ту сторону, где стоял Антон Андреевич, и столкнувшись с ним взглядом, тут же, не задумываясь, снимал шапку, как-будто работник, перед своим хозяином.

– Теперь пусть кто-то мне объяснит, что именно здесь происходит, и для чего среди вас ребенок.

Вперед вышел тот самый человек, с простуженным голосом. Он взял сурово мальчика за руку, и тот поплелся вслед за ним, словно понимал все и ожидал горестной своей участи, одетый в теплый тулупчик, крепко сжимал он в руке игрушечную деревянную саблю, так, словно она ещё могла спасти его ото всех врагов.

– Чего ж тут объяснять, – начал простуженный человек, – Служил я садовником у его папаши.

Рассказчик дернул Митю за руку, и тот вздрогнул, все больше вжимая голову в плечи, а вместе с ним, не видно для посторонних глаз, где-то внутри себя, вздрогнул и Смыковский, боясь как бы не сделали больно его сыну.

– Исправно я служил, старательно, – продолжал зачинщик, – а уж он, вот этого папаша, как изводил меня, бранил меня по всякому, тростью своей все бока отбил. А одним днем и вовсе, голову мою сунул в навозное корыто, да ведь прямо в шапке. Шапка то ладная была, жаркая, и по сию пору, без нее, простоволосым хожу, во всякий холод у меня без той шапки, затылок стынет.

Антон Андреевич заметил, как при этих словах, появились на глазах у этого озлобленного человека, крупные слезы. Однако, он тут же скрыл их, проведя дырявым рукавом по лицу.

– Только и корытом тем не кончилось, уж сколько развлечений он надо мной придумывал. То капкан в саду, меж листвы приладит, а сам затаится за деревом, да ждёт, покуда я попадусь в него. То в сундуке меня заставит всю ночь спать, чуть только я засну, крышку тихо опустит, и давай по ней сапогом стучать. И кипятком окатывал. И на морозе, посреди двора, вместо пугала приказывал стоять, пока он в окошко смотрит, да чай горячий из самовара пьет, да что говорить, всего-то разве упомнишь. А прошлой весной, он и вовсе прогнал меня, и нажитые деньги отобрал. И вот нынче узнал я, к великой радости своей, что помер он, теперь то сынку этому, барскому выкормышу, за его папашу, я все косточки пересчитаю. А ты барин, иди по здорову, иди, тебя не тронем.

Антон Андреевич подошел ещё ближе. Так близко, что простуженному, разъяренному человеку, пришлось отойти чуть назад, он отступил, медленно попятившись.

– Что же ты делаешь, – сдавленным голосом произнес Смыковский, – нет на тебе ни веры, ни креста, оставь мальчика, разве грешен он? Разве он изводил и мучил тебя? На ком же ты силу свою испробовать задумал?

Антон Андреевич глядел так прямо и пристально, что противник не выдержав, отвел глаза, однако ненависть его, кажется, только возрастала.

– Шел бы ты, шел бы, барин, – повторял он, едва сдерживая себя, – на тебя зла не имею покуда, так уж ты не серди меня, я в гневе края не знаю, и самому бывает страшно делается. А его, – зачинщик поднял Митю за меховой воротник, и у мальчика из глаз тихо побежали слезы, – его не отдам! И не жди, и не проси даже!

– Нехристь! – закричал вдруг ему прямо в лицо, Антон Андреевич, – Мерзавец! Безбожник!

Смыковский кричал так громко, что голос его, подхваченный свистящим ветром, разносился по всей улице.

– Отдай ребенка! Сейчас же! – приказал он, и тут же собрав всю свою силу, выхватил Митю из рук обидчика и прижал к себе. Мальчик, держась за него, зажмурился, и заплакал сильнее.

Горничная, все это время, вопреки совету Смыковского, не ушедшая в дом, а прятавшаяся за деревом, сейчас же смекнув, что рассерженная толпа ещё совсем немного пробудет в ошеломлении от случившегося, подбежала к Антону Андреевичу, и взяв у него мальчика к себе на руки, заторопилась к дому, не оглядываясь.

Смыковский остался один перед всеми этими людьми. Он слышал и замечал, как несколько человек, не сговариваясь, стали обходить его, оказавшись позади. Так продолжалось до тех пор, пока не оказался он в самом центре, обозленного человеческого кольца. И кольцо это, медленно, но неминуемо сужалось. Нарушил тягостную тишину, как и раньше, вероятно самый главный среди них всех, простуженный и требующий возмездия, за поруганную сущность свою, человек. Рука его стремительно опустилась в глубокий карман, и вот уже оказался в ней нож, гладко заточенный, в бурых пятнах.

– Так что же ты, ваше великородие, – услышал Смыковский, – выходит против воли моей, а значит народной воли, это отродье барское помиловал?! А ежели мне и вовсе не того хотелось? Мне добра не надобно! Мне одной только крови барской надобно, а более ничего!

С этими словами, обернулся зачинщик ко всем тем, кто был за его спиной.

– А что, братцы? – закричал он, – кровь должно у всех барей одинакова?! – и добавил, вновь взглянув на Антона Андреевича, – коли ты утеху мою забрал, стало быть своей кровью откупишься!

Бездействие продлилось лишь несколько минут.

– Вот верно и всё, – подумалось тогда Смыковскому, – завершилась напрасная моя жизнь… Но Митя снова жив…

Толпа людей, охваченная одним единым порывом ненависти, бросилась на него, сродни стае взбешенных собак, готовая изодрать его в клочья, но даже и клочьев этих не оставить на земле. Лица человеческие обезображенные жаждой мести, вот последнее, что увидел перед собой Антон Андреевич.