Post Scriptum - [55]

– Да какое же ещё дело? – насторожилась женщина.

– Я уж объяснил вам, что Филарет Львович покинул мой дом без прощаний, совершенно вдруг. И оттого я не успел даже выдать ему положенного жалования. За три осенних месяца. Поэтому я прошу вас с убеждением, чтобы вы приняли от меня сейчас жалование сына.

– Принять? Мне?! – переспросила она, и заулыбалась неловко, стараясь не слишком обнаружить радость свою.

– Так примите? – строго спросил Смыковский, – не пропадать же, в самом деле, деньгам, тем более честно заслуженным.

– Приму батюшка, приму, – согласилась тут же Кутайцева

Возвращаясь обратно, Антон Андреевич чувствовал себя совсем потерянным. Извозчик вез его какими-то разбитыми дорогами, коляска то и дело вздрагивала и запрокидывалась, Смыковский, однако же, захваченный своими мыслями, и не замечал того. Перед глазами его ещё стоял нестертый памятью, образ женщины и девочки, печально глядящих ему вслед, машущих руками, выкрикивающих что-то на прощание, и вытирающих слёзы так, словно уезжает от них, не странный незнакомец, с которым вряд ли доведется увидеться ещё, а близкий сердцу человек, благодетель, которого никогда уж теперь они не позабудут.

Вспоминая Кутайцевых, Смыковский вновь подумал о Филарете Львовиче:

«Отчего, – размышлял он, – происходят в людях такие необратимые перемены? Я помню юношу, стыдливого и робкого, произносящего слова в полголоса, и не осмеливающегося лишний раз поднять глаз, чтобы взглянуть на окружающих. Я и сейчас не забыл, и не сумею забыть, его исхудавшее лицо, тонкую, обмотанную шарфом шею, и тот умоляющий тон, которым просил он у меня места, соглашаясь уже сразу, на любое жалование и сетуя, на нестерпимо голодные несколько месяцев, проведенных в поисках службы учителем в богатых домах. Я помню так же и то, как бросился он целовать мне руки, получив одобрение, и как я едва успел отдернуть их. И бессильный его плач, выражающий единовременно радость, облегчение и благодарность. И это было всего только три года назад. Каких то три года, а между тем, под именем Филарета Львовича уже совершенно иной человек, неведомым образом оказавшийся женихом дочери моей, и обманом своим, подтолкнувший ее на воровство и мучительную гибель. И вот я не могу разобрать – всё ли это один человек, и ежели тот самый, то как стерпела такое омерзение в нем, его душа? А может другое здесь, то, о чем никто не помышляет даже, а я сумел догадаться вдруг…Возможно в единственном теле его, скрывается не одна, а три, пять, девять или неизвестно еще сколько душ, добрых, злых, кротких, жадных и жалких, разных… А коли это не исключительная странность? И все люди вокруг таковы? И все подобны ему! Тогда разумеется происходящее объяснимо… И во всякое время, когда становится некто, сам не свой, это означает только то, что прежняя душа его поменялась с прочей. И оттого видно, бывает так, что даже ближайшие люди, престают внезапно и понимать и узнавать друг друга, притом не из-за внешних перемен, а именно по причине душевных изменений. А душа то отмирает просто и уступает свое место другой! Вот оно что! Подмена душ… Тихая, незаметная, но неизбежная подмена. И в человеке подмена эта заранее начертана, и он над ней не властен, покуда живет всю свою жизнь. Так и есть! Вот она, самая верная истина»

Антон Андреевич, неожиданно для себя вывел такую форму суждения, от которой постигло его беспросветное отчаяние.

«Неужели всё так?… – продолжал размышлять он, – стало быть от каждого человека, следует ожидать предательства, хоть когда-нибудь.… Да неужто и впрямь от каждого? И от меня? Неужто и от меня?… А как же Полина Евсеевна? Ведь она лучший человек, которого доводилось мне знать. Она есть милость, великодушие, забота, понимание, участие безоглядное. Однако она столь же милостива ко мне, сколь нестерпима к Андрею. Мне сегодняшним днём призналась она в любви своей, и значит, его уже отвергла. Отвергла и предала. Меня Анфиса любила когда-то, а после легко оставила. Что же из этого выходит, Анфиса меня, Полина Андрея, и в общем они одинаковы. Господи! Вот я уже довел себя и до сравнений, как это стыдно…»

Неприятное, навязчивое состояние растерянности, все сильнее охватывало Смыковского. Он устало провел рукой по измученному лицу, словно стараясь избавиться от этих странных мыслей, но ничего не получалось. Размышление невозможно было ни окончить, ни прервать, оно как-будто существовало отдельно от Антона Андреевича, смертельно досаждая ему при том. Еще немного и он принялся корить себя за то, что осмелился дурно помыслить о Полине Евсеевне, и все же сомнения в ее доброте и честности, уже не желали отпускать его.

«А как же Андрей? – спрашивал он сам не зная кого, – Что же с ним станется? Если сумел бы я ответить беспечной взаимностью жене его, как ему существовать после? Выходит тогда, что мое согласие видеть подле себя Полину, означало бы смерть одной из моих ныне живущих ещё душ, и тяжелое предательство брата. Однако Полина слишком несчастлива с ним. Её терпеливого смирения, он всё одно, не ценит, оно и не нужно ему, быть может даже в тягость, если только он вообще замечает его. Для чего же тогда ей страдать, коли ещё не поздно переменить жизнь свою. Есть ли смысл в том, чтобы всякий день принимать страдания просто и бесполезно?… Кажется теперь уж вовсе я не способен понять, где воцарение справедливости, а где напротив, непростительное предательство…»