Post Scriptum - [58]

Из окон расположенных рядом домов, стали слышны крики, кто-то просил позвать жандармов, другие просто кричали от страха перед всем увиденным.

Затем полицейские свистки пронзительно прорвали гул встревоженных голосов. Стены домов и заборы были покрыты кровавыми брызгами. Людей на улице становилось все меньше, а вслед за ними, исчезало и солнце за крышами, оставляя после себя, на небе только темные пятна….

XIII.

С трудом приоткрыв, обведенные багровыми кровоподтеками, глаза, Антон Андреевич не смог понять, где именно он находится. Уходил куда-то ввысь белый потолок над его головой, роняя вниз радужные блики, виднелась стеклянная люстра, тоже очень высоко. Её яркий свет, мешал Смыковскому разглядеть ещё хоть что-нибудь и он, утомленный этим светом опять опустил дрожащие веки.

Тела своего он не ощущал, словно его и вовсе не было, не было так же и мыслей, и ему стало казаться, что и самой головы, у него тоже нет. И вновь лишаясь сознания, Смыковский так и не узнал, жив он или мертв.

А между тем, вот уже который день проводил он в больнице, на самой окраине города. Его разорванная грязная одежда, отсутствие каких-либо документов, и разумеется денег, всё привело к тому, что оказался он именно здесь, где помещали обыкновенно бездомных, от которых теперь не отличили и его.

Двухэтажный особняк, занимаемый теперь лечебницей, уже довольно обветшавший и безликий, принадлежал некогда господам Отколовским, роду именитому, однако разорившемуся. С правой стороны, сразу после передачи дома городу, пристроили неказистое сооружение, отделение для временного содержания умерших пациентов. С левой стороны, совсем недалеко от дома, стояла небольшая церковь. И то и другое, словно было изображением возможных исходов жизни, страдающих нынче пациентов, то ли посещение дома веры, с покаянием и благодарностью за избавление от боли, то ли тихий, незаметный никому уход, с последующим скорым погребением, на бескрайнем кладбище, расположенном в поле, за лечебницей.

Ссутуленный, худощавый доктор, совсем уже старик, осматривая в первый же день Смыковского, усомнился в выздоровлении его. Суровому и подчас совсем не чуткому к мучительным испытаниям своих подопечных, ему отчего-то стало вдруг жаль Антона Андреевича, возможно единственный раз за долгие годы его врачебной службы, и он подходил к нему, чаще, чем к прочим, но посчитав видимо и это недостаточным, определил к Смыковскому ещё и сиделку, не оставлявшую нового больного ни среди дня, ни ночью.

Когда в очередной раз Смыковский пришел в себя, всматриваясь всё в тот же устремляющийся вверх потолок, замутненными, ничего не выражающими глазами, Филипп Сергеевич, тот самый старый врач, опять был в палате.

Антон Андреевич, шевеля губами, произносил что-то, но так тихо, что разобрать его слова, составляло большую трудность.

– Очнулся, – сказала сиделка, сочувственно покачав головой, – вот бормочет, а что, разве поймешь… А ведь может и важное говорит, помирает верно, сердечный…

– Да, – задумчиво сказал Филипп Сергеевич, – невозможно, чтобы выжил. Потеря крови. Переломы повсюду. Исполосован ножом. И из внутреннего, вряд ли что-нибудь цело. О голове же и говорить нечего, искалечена так, что верно и мыслить более не способна. И если до сей поры он не лишился ещё рассудка, то сейчас очевидно и развивается, прогрессируя, в нём эта болезнь. А прибавьте-ка к этому ещё и обнаруженное намедни, двухстороннее воспаление легких. Какая же тут может быть жизнь, с каждым новым часом она из него уходит и очень спешно.

– Ах, как же они его! – сиделка всплеснула руками, – Вот пожелали душегубы и отняли человеческую жизнь! А лицо то у него ровное, правильное, и вроде на бродягу не похож, да только разве теперь узнаешь, какого он сословия. Ты бы хоть узнал, как величают его, мученика, покуда он глаз опять не сомкнул, – обратилась она к доктору.

– Для чего нам знать его имя, ежели спасти нельзя, – удрученно произнес доктор.

– Экий ты, батюшка, не разумный, – рассердилась на него старая сиделка, – Ну как же это для чего?! Вот он помрет, нужно будет погребение устраивать, и что же? По милости твоей могилка его безымянной останется. Ведь ты же видишь, что он не такой, как все здесь прочие. Во истину, жаль его без имени хоронить.

Поддавшись ее уговорам, Филипп Сергеевич, подошел к постели Смыковского и склонился над ним.

– Голубчик, послушайте меня, – заговорил он медленно и внятно, – Назовите нам ваше имя. Вы слышите? Как ваше имя?

Доктор однако, трудился напрасно. Антон Андреевич не видел его, то есть он сумел разглядеть расплывчатую, затемненную фигуру, над собой, но кто это различить не смог, и слов Филиппа Сергеевича так же не услышал, ни единого. Только немного погодя ему вдруг померещилось, будто наклонился над ним Телихов. Смыковскому казалось, что он ничего не говорит ему, ни о чем не спрашивает, а только смотрит и смотрит на него молчаливо.

Антон Андреевич, приложив немалые усилия, разжал распухшие губы, затем ещё с большей затратой сил, сцепленные зубы и произнес очень тихо:

– Ипатий Матвеевич…

– Ну вот, – обернулся к сиделке доктор, – вроде Ипатий Матвеевич его величают, фамилию сказать видно не успел или сил столько не набралось, опять сознание утратил. Теперь уж звать его бессмысленно.