Посреди земли - [18]

Он долго разглядывал фотографию. Сперва рассмотрел себя: свое бывшее — десятки лет назад — лицо, лоб, глаза. Потом долго, сосредоточенно всматривался в изображение Эвы Швейцер. Она действительно была хороша, очень, очень красива. Аристократична, изысканна. Все ее существо дышало какой-то милой самоуверенностью, очарованием, простотой и свободой потрясающе современной женщины. Козма вынул снимок из гнездышек, поставил на полку шкафа и снова начал листать альбом. Среди снимков, сделанных осенью и зимой, мелькнуло мужское лицо. Молодое и гладкое, совершенно чужое. «Да, это он, первый муж Эвы, — припомнил Козма, кивнув головой. — Кем он был? Чем занимался? Как его звали?» Это Козма забыл. Помнил только, что они развелись и что в тысяча девятьсот пятьдесят шестом Эва укатила на запад и в Кёльне вышла замуж вторично.

Он захлопнул альбом и вернулся на прежнее место. Письма на кровати лежали рядом. Письмо Лайоша Шетета и письмо Эвы Швейцер. Он долго на них смотрел, на конверты и письма, на разорванную марку с изображением Мадача. Потом взял письмо Эвы Швейцер и прочел еще раз. Для чего-то понюхал. Письмо издавало запах, напоминавший горький миндаль. Он его положил, долго и неподвижно смотрел в пустоту, затем неожиданно засмеялся. Ему вновь припомнилась Нека. Давняя Нека, Нека тех времен, когда он приехал туда учительствовать. И Бужаки, у которых кантор снял для него заранее комнату. Выйдя в первое утро во двор, Козма стал озираться, отыскивая сортир. Но не нашел. Он обошел вокруг дома и тоже его не нашел. Но что-то белело в крапивных зарослях под плетнем. То была одна из девочек Бужаки, она сидела в крапиве на корточках, обратив к дому белый задок. Он просто остолбенел. И, войдя в дом, стал озабоченно переминаться с ноги на ногу.

— Что-нибудь не так, господин учитель? — спросил его Бужаки.

— Я никак не найду клозета, — сказал он.

— Чего-чего?

— Нужника.

— О-о-о, — сказал Бужаки, — чего нет, того нет. Мы-то сами справляем нужду под плетнем. Когда подсохнет оно, это самое, я его перекладываю в кучу навоза, который, стало быть, от скотины…

— Без клозета, дядюшка Бужаки, я не останусь у вас ни минуты. Я перейду в такой дом, где он есть.

Из далека, равного целому поколению, Козме ясно послышались смех и слова пожилого крестьянина:

— Стало быть, господин учитель, придется вам из деревни и вовсе уйти. Потому как нужник здесь только у барина, у священника и у кантора…

Он помнил еще ученическую, в линейку, тетрадь, в которой изобразил сортир, наиболее подходящий для Бужаки, и проставил его размеры. Он помнил, как рьяно взялся воздвигать его Бужаки и с каким изумлением через одну-две недели глазели соседи на это сооружение.

Йожеф Козма расхохотался и, хлопнув себя по коленкам, отправился в кухню. Съел ломтик сала с хлебом, запил большим стаканом вина и, насвистывая, вернулся в комнату. Убрал постель, подмел в темпе пол, присел к столу и снова, не торопясь, прочел оба письма. Ссутулясь, долго сидел над письмом Эвы Швейцер, а когда разболелась спина, встал и устремил взгляд на снимок, который раньше поставил на шкаф. Кивнул раз-другой, затем круто неожиданно повернулся и бравым солдатским шагом направился в кухню. Побрился, умылся, переоделся. Свежий, подтянутый, вновь уселся за стол и быстро, решительно набросал письмо.

«Милая Эви!

Даже сейчас, когда сезон уже кончился, за двадцать форинтов комнату здесь не снять. Но зачем тебе тратить деньги, когда у меня свой дом и он всегда к твоим услугам. С величайшим удовольствием предоставлю в твое распоряжение комнату. О питании, правда, заботиться не смогу, ибо сам питаюсь чем бог послал. Приезжай, ты здесь отдохнешь. Жду тебя с нетерпением.

Крепко целую. Твой старый родственник

Йошка».

Он пошел на почту и отправил письмо.

Эва Швейцер приехала десятого сентября. В полотняном, без единой морщинки костюме, в белой рубашке и галстуке Козма ждал ее на станции. Когда прибыл пассажирский из Будапешта, он бросился инстинктивно к вагону первого класса. Но среди вышедших на перрон не заметил хотя бы отдаленно знакомого лица. Тем временем Эва Швейцер тяжело, обстоятельно выгрузилась из вагона второго класса и поставила возле себя большой кожаный чемодан, видавший лучшие времена. Козма подошел к ней, когда все остальные уже зашагали к деревне. Он не поверил своим глазам. Он-то ждал красавицу Эву Швейцер, а перед ним стояла сутулая, сухопарая, смехотворно высокая женщина.

— Йошка! Ах, Йошка! Ты даже не узнаешь меня, Йошка! — воскликнула эта женщина.

— Не узнаю, ей-богу, не узнаю, — откровенно признался Козма, пытаясь за морщинами этой увядшей, стареющей женщины угадать пленительную, на редкость современную Эву Швейцер. Ее не было. Большой нос и крутой подбородок напоминали лишь Эдэна Швейцера. Эве явно становилось не по себе.

— Ты действительно не узнал меня, Йошка?

— Да нет же, нет… Лишь в первый момент… показалось немного странным… Сколько лет мы не виделись? Со времен Тиствишелётелепа? Когда это было?

— В пятидесятом.

— В пятидесятом. Да. Выходит, двадцать три года… Ну что же, с приездом, Эви. Можешь считать мой дом своим, — сказал Козма и, приподнявшись на цыпочки, обнял, поцеловал это несуразное подобие женщины.