Посреди земли - [16]

— Кто это, Сатник?!

— Это кантор, младший учитель и приходской церковный староста, ваше сиятельство… Они только что появились…

— Что надо здесь этим людям, Сатник?!

— Они пришли за канторской долей… Вашему сиятельству, должно быть, известно: когда идет сбор винограда, всякий прихожанин выделяет кантору его долю, а католики….

— Почему они сидят в моих креслах, Сатник?!

Тут Вильмош Хорват, втянув голову в плечи и подавшись вперед, шепнул:

— Бежим…

Сгорбившись, едва не ползком он выбрался из плетеного кресла, шагнул, как бы колеблясь, к беседке и… побежал. Вниз, вдоль крайнего виноградника, вниз, вниз. Лайош Шетет и младший учитель ринулись вслед за ним. Запыхавшись, все трое остановились в самом конце участка. В ушах Козмы из далекого прошлого и сейчас еще ясно звучали его собственные негодующие слова:

— Какой стыд! Вильмош, брат мой! Ах, какой стыд! Неужто учительство Венгрии лишь такого обхождения и достойно?! Нам следовало остаться. И разъяснить их сиятельству, какую миссию выполняет в деревне венгерская интеллигенция.

И тут же ему почудился прерывающийся голос Вильмоша Хорвата.

— Бедный мальчик… Как далек ты от жизни… Здесь Хедри властитель… И, знаешь ли, не худший властитель. Он сделал щедрое подношение церкви… Он на хищения смотрит сквозь пальцы. Но вот людей не выносит. Только Сатнику дозволено бывать в его погребе. Сатнику, и никому больше. Был случай, когда виноград в имении собирали тайком. Люди прятались, понимаешь? Потому что их сиятельство мутило от вида человеческих лиц…

— Но, Вильмош, брат мой, мы же, черт возьми, люди, которые могут предстать перед кем угодно… А унижение…

— Предстать, предстать… Для чего это нам представать?.. Хозяин имения Хедри, деревня же только ютится в его тени. А унижение? Да какое там унижение, когда у меня четверо своих ребятишек… В школе я учу детей, чему надо и чему я хочу. Я учу их читать, писать и считать. Я преподаю им историю, рассказываю про короля Матяша… В урожайный год доля кантора составляет десять гектолитров вина. У меня его столько, что хватает до следующего урожая…

— Ну, а ты, Лайош Шетет, что ты скажешь на это? — спросил с вызовом младший учитель.

— Мы оставили там свои корзины…

Только это и сказал Лайош Шетет, но и без слов было ясно, что на жизнь он смотрит реально и отлично разбирается во всех ее проявлениях. Обладая столь ценным даром, он и сделался вскоре председателем церковного совета.

Призадумавшись, Козма отпил вина, потом засмеялся.

— Бедный Вильмош! Бедный несчастный кантор… Как он бежал. Ах, как бежал… Почти что на четвереньках…

Громко смеясь, он вскочил с кровати и стал имитировать бывшего кантора. Но резкие движения дали знать себя в пояснице, и, застонав, он снова рухнул в кровать.

— Неплохо бы съездить в Неку, — сказал он негромко и взял голубой продолговатый конверт. Повертел, взвесил в руке, затем прочел обратный адрес и фамилию отправителя: «Госпожа Вебер, 1071, Будапешт, ул. Габора Бетлена, 181».

«Кто такая госпожа Вебер?» — недоуменно подумал он. И тут ему вспомнились первые годы его вдовства. Рекомендации, предложения сыпались на него дождем. Вдовы-табачницы, старые девы, учительницы… Как будто пожилого мужчину могла осчастливить старая женщина… Он никогда их не понимал, ни самих домогательниц, ни их посредниц. «Одиночество» — этим магическим словом начинались все разговоры. Да ведь он не испытывал одиночества, он даже не знал, что это такое. Когда все они так назойливо суетились вокруг него, донимали своими ничтожными мыслями, облеченными в стертые, серые фразы, он раздражался, выходил из себя и говорил им такое, о чем впоследствии сожалел. Разумеется, ему нравились женщины, он их любил, но — молодых. Всех женщин он делил на три категории: от шестнадцати лет до тридцати пяти, от тридцати пяти до пятидесяти, от пятидесяти и выше. Первые были хороши для любви, вторые — для забот о мужчине, третьи годились лишь для молитвы. И этой схеме он свято верил. К той главе, которая называлась «Чем питаться», он испытывал жгучее отвращение. Готовить и сам он умел: варил суп двух сортов, жарил мясо, яичницу. К тому же он очень любил консервы. Много раньше, десятки лет назад, консервы стали для него символом современности, знаком цивилизации двадцатого века. Даже при жизни жены ему куда большее удовольствие доставляли консервы, чем громадное блюдо с воскресным жарким. Он знал всех лавочников в Кестхейе и постоянно расспрашивал их о консервах. Первое место в его меню занимали мясные консервы, китайская свиная тушенка, консервированная ветчина, русская рыба и венгерская чечевица. Икру, анчоусы, раков он не ел ни разу в жизни, просто не обращал на них внимания. Пищеварение у него было прекрасное: вино он мог запить молоком, молоко заесть грушей, дыней и даже салатом из огурцов. Это был человек той особой крестьянской породы, чей железный желудок переваривал все. Но больше всего из еды, существующей на земле, он любил, конечно, творог. Он съедал его два килограмма в неделю. А когда овдовел, сам крошил в него лук, смешивал с тмином, сливками, красной паприкой.

Голубой продолговатый конверт опасностью, казалось бы, не грозил. Цветной портрет Имре Мадача на наклеенной, настоящей марке также смягчал его некую чуждость. В конце концов любопытство пересилило недоверие, и торопливо, неловкими пальцами, повредив при этом овальный портретик Мадача, он надорвал конверт. Написанные синими чернилами строчки колыхались, плясали перед его глазами.