Посреди земли - [15]

Взгляд Козмы с сороки скользнул снова на письма. Откладывать удовольствие больше не было сил. Он сел на кровать, прислонился спиной к залоснившейся циновке и взял для начала желтый конверт. Рассмотрел красного ворона, оттиснутого в том месте, где полагается быть марке, рассмотрел пустые клетки для почтового индекса, и, наконец, имя и адрес отправителя. Но, повертев конверт так и сяк, каракули прочесть не сумел. Без очков он видел уже неважно. Очки были в кухне, забытые там еще несколько дней назад. Он слез с кровати и прихватил с собою стакан, так как путь в кухню вел мимо кладовки. И вскоре вернулся с очками и полным стаканом вина в руках. С суровым любопытством взял желтый конверт и, взглянув сквозь очки, сразу узнал отправителя: «Лайош Шетет, Некфалва».

— Лайош Шетет из Неки… Лайош Шетет… — кивая, прокряхтел он с удовольствием.

Затем надорвал нетерпеливо конверт и начал читать письмо.

«Дорогой Йошка!

Сообщаю, что живем мы очень неплохо, даже лучше, чем шесть лет назад, когда ты к нам приезжал. В молочной я уже не работаю, так как вышел на пенсию, и помаленьку вожусь на винограднике. Вина у нас нынешний год из-за засухи будет ако[3] на три — на четыре меньше, чем прошлый и позапрошлый. Зато виноград — чистый сахар, хоть сейчас собирай. Ты ведь знаешь, что Тиби, наш сын, стал агрономом. Но здесь он работать не собирается, так как местные с ним считаться не станут. Илуш с мужем так и не развелась — во-первых, из-за детей, ну, и по разным другим обстоятельствам. Пьет он не меньше, но ему было сказано, что его ждет. В связи с этим и Тиби наведался к нам. Да вот только жена порой горько плачет. Но Илонка всегда была плаксой, так что пусть себе на здоровье плачет.

На той неделе, во вторник, я побывал в Целдёмёлёке и встретил там Пишти Локи. Стал он рассказывать про тебя, что овдовел ты и вышел на пенсию. Что ж, говорю, не он один, другие тоже состарились. А назавтра, на винограднике, снова вспомнил тебя. Влез я на лежень, снял ливер с гвоздя и опустил его в бочку… Вдруг где-то заело. Я еле-еле его отсосал. И вот вспомнил тебя. Как ты юношей, младшим учителем, приехал в деревню… Каким ты был тогда, Йошка. Как впервые пришел к нашему винному погребу… Жив был еще мой отец, и все у нас шло по заведенному им порядку. Ты взял ливер, понюхал… Уксусом пахнет, заметил ты… Не уксусом, а вином, сказал я… Нет, уксусом, сказал ты… И объяснил, что ливер после отсасывания следует всякий раз промывать, что в начатом да в откупоренном бочонке ни хранить, ни потреблять вино нельзя. Да ведь спорить с моим бедным отцом труд был напрасный. И только когда он скончался, я навел настоящий порядок. С тех пор ни у кого во всей Неке нет вина лучше, чем у меня. Ах, Йошка, какой же ты был учитель! Ты ж не только детей, но и взрослых добрым делам учил. А как мы славно кутили в погребе… Эх, юность… куда ушла наша юность? Мы состарились, Йошка, не за горами могила… Очень хочется повидаться с тобой. Ты, наверное, знаешь, что два года назад скончался наш старый священник. Умер он далеко, в доме для престарелых священнослужителей, но хоронили его все его прихожане. Отсюда поехали, на кооперативном автобусе.

Как ты помнишь, конечно, в день Марии, двенадцатого числа, у нас в Неке храмовой праздник. Приезжай, Йошка! Приглашаю от всей души. Остановишься у меня, поживешь хоть неделю. Илонка сготовит твое любимое блюдо: жаренного с фаршем гуся. Ты же так любил его в юности. Первый урожай мы уже собрали, сусло выстоялось прекрасно и к празднику будет готово.

На этом письмо кончаю. Мы с Илонкой ждем тебя. Благослови тебя бог. До встречи. Лайош».

Козма медленно опустил на колени письмо и неподвижным взглядом уставился в стену. В глазах его капля по капле скопились две скупые слезинки. Скопились, вытекли и исчезли в трехдневных зарослях бороды.

— Храмовой праздник в Неке, — сказал он, вздохнув. Но в памяти всплыл не храмовой праздник, а некский помещик Хедри, замкнувшийся в одиночестве мизантроп, нелюдим, и его виноградарь Антал Сатник. Осень стояла тогда чудесная, солнечная, небо было голубым и безоблачным. Сбор винограда был в самом разгаре. Лайош Шетет, приходской церковный староста, Вильмош Хорват, кантор-учитель, и сам он, в то время еще младший учитель, бродили втроем по склону холма, собирая в корзины долю кантора. Шли, кажется, по нижней дороге, мимо виноградника Фуновичей, когда их окликнул Антал Сатник. Барин отправился на охоту, сообщил Сатник, и лучше всего прийти за канторской долей сейчас. Нарушив обычную очередность, они направились к барскому винограднику. Настроение у Сатника было отменное, и он угостил их копченым салом и луком, а также вином двухлетней выдержки. Вильмош Хорват, кантор-учитель, чувствовал себя в барском имении превосходно, много ел, крепко пил, а затем принялся болтать. Сатник же предложил, пока опасности нет, наполнить корзины виноградом, отнести в канторский дом и вернуться как можно скорее, чтоб наполнить их дважды… Но Хорват все говорил, говорил… И вдруг — совершенно непостижимым образом — перед ними вырос помещик, Гедеон Хедри, собственной персоной. Он был в ярости, он был действительно страшен. Они просто оцепенели в его уютных плетеных креслах, когда он, ткнув в их сторону пальцем, в бешенстве заорал: