Посошок - [6]

Бог даст — на том и лягу.

К чему клоню? Да так, пустяк. Вошел и вышел случай.

Я был в Сибири. Был в гостях. В одной веселой куче.

Какие люди там живут! Как хорошо мне с ними!

А он… Не помню, как зовут. Я был не с ним. С другими.

А он мне — пей! — и жег вином, — кури! — и мы курили.

Потом на языке одном о разном говорили.

И он сказал: — Держу пари — похожи наши лица.

Но все же, что ни говори, я — здесь, а ты — в столице.

Он говорил, трещал по шву: мол, скучно жить в Сибири.

Вот в Ленинград или в Москву…

Он показал бы большинству

И в том и в этом мире.

— А здесь чего? Здесь только пьют. Мечи для них бисеры.

Здесь даже бабы не дают.

Сплошной духовный неуют.

И все, как кошки, серы.

— Здесь нет седла, один хомут.

Поговорить-то не с кем.

Ты зря приехал. Не поймут,

Не то, что там — на Невском.

— Ну как тут станешь знаменит? —

Шептал он сквозь отрыжку.

— Да что там у тебя звенит?

Какая мелочишка?

Пока я все это терпел и не спускал ни слова,

Он взял гитару и запел. Пел за Гребенщикова.

Мне было жаль себя, Сибирь, гитару и Бориса.

Тем более, что на Оби мороз всегда за тридцать.

Потом окончил и сказал, что снег считает пылью.

Я встал и песне подвязал оборванные крылья.

И спел свою, сказав себе: — Держись! — играя кулаками,

А он сосал из меня жизнь глазами-слизняками.

Хвалил он: — Ловко врезал ты по ихней красной дате.

И начал вкручивать болты про то, что я — предатель.

Я сел, белее, чем снега. Я сразу онемел как мел.

Мне было стыдно, что я пел, за то, что он так понял.

Что смог дорисовать рога, что смог дорисовать рога

Он на моей иконе.

— Как трудно нам — тебе и мне — шептал он, — жить в такой стране.

И при социализме.

Он истину топил в говне.

За клизмой ставил клизму.

Тяжелым запахом дыша,

Меня кусала злая вша.

Чужая тыловая вша.

Стучало сердце. Звон в ушах.

— Да что там у тебя звенит?

И я сказал: — Душа звенит. Обычная душа.

— Ну ты даешь! Чем ей звенеть? Ведь там одна утроба.

С тобой тут сам звенеть начнешь.

И я сказал: — Попробуй!

Ты не стесняйся. Оглянись. Такое наше дело.

Проснись. Да хорошо встряхнись. Да так, чтоб зазвенело.

— Зачем живешь? Не сладко жить. И колбаса плохая.

Да разве можно не любить?

Вот эту бабу не любить, когда она такая!

Да разве ж можно не любить?

Да разве ж можно хаять?

Не говорил ему за строй. Ведь сам я — не в строю.

Да строй — не строй. Ты только строй.

А не умеешь строить — пой.

А не поешь — тогда не плюй.

Я — не герой. Ты — не слепой.

Возьми страну свою.

Я первый раз сказал о том, мне было нелегко.

Но я ловил открытым ртом родное молоко.

И я припал к ее груди, я рвал зубами кольца.

Была дорожка впереди. Звенели колокольца.

Пока пою, пока дышу, дышу и душу не душу,

В себе я многое глушу. Чего б не смыть плевка?

Но этого не выношу. И не стираю. И ношу.

И у любви своей прошу хоть каплю молока.

Зимняя сказка

Однозвучно звенит колокольчик Спасской башни Кремля.

В тесной кузнице дня Лохи-блохи подковали Левшу.

Под рукою — снега. Протокольные листы февраля.

Эх, бессонная ночь! Наливай чернила — все подпишу!

Как досрочник-«зека» два часа назад откинулся день.

Я опять на краю знаменитых вологданьских лесов.

Как эскадра в строю, проплывают корабли деревень

И печные дымы — столбовые мачты без парусов.

И плывут до утра хутора, где три кола — два двора.

Но берут на таран всероссийскую столетнюю мель.

Им смола — дикий хмель, а еловая кора им — махра.

Снежок — сахарок, а сосульки им — добра карамель.

А не гуляй без ножа! Да дальше носа не ходи без ружья!

Много злого зверья ошалело — аж хвосты себе жрет.

А в народе зимой — ша! — вплоть до марта боевая ничья.

Трудно ямы долбить. Мерзлозем коловорот не берет.

Ни церквушка, ни клуб. Поцелуйте постный шиш вам баян!

Ну, а ты не будь глуп! Рафинада в первачок не жалей!

Не достал нас «Маяк». Но концерты по заявкам сельчан

По ночам под окном исполняет сводный хор кобелей.

Под окном по ночам — то ли песня, то ли плач, то ли крик,

То ли спим, то ли нет не поймешь нас — ни живы, ни мертвы.

Лишь тропа в крайний дом над обрывом вьется, как змеевик.

Истоптали весь снег на крыльце у милицейской вдовы.

Я люблю посмотреть, как купается луна в молоке.

А вокруг столько звезд! Забирай хоть все — никто не берет.

Значит, крепче стал лед. Мерзни, мерзни волчий хвост на реке!

Нынче — славный мороз. Минус тридцать, если Боб нам не врет.

Я устал кочевать от Москвы до самых дальних окраин.

Брел по горло в снегу. Оглянулся — не осталось следа.

Потеснись — твою мать! — дядя Миша, косолапый хозяин!

Я всю ночь на бегу. Я не прочь и подремать, но когда

Я спокойно усну, тихо тронется весь лед в этом мире

И прыщавый студент — месяц Март трахнет бедную старуху-Зиму.

Все ручьи зазвенят, как кремлевские куранты Сибири.

Вся Нева будет петь. И по-прежнему впадать в Колыму.

Петербургская свадьба

Т. Кибирову

Звенели бубенцы. И кони в жарком мыле.

Тачанку понесли навстречу целине.

Тебя, мой бедный друг, в тот вечер ослепили

Два черных фонаря под выбитым пенсне.

Там шла борьба за смерть. Они дрались за место

И право наблевать за свадебным столом.

Спеша стать сразу всем, насилуя невесту,

Стреляли наугад и лезли напролом.

Сегодня город твой стал праздничной открыткой.

Классический союз гвоздики и штыка.

Заштопаны тугой, суровой красной ниткой