«Посмотрим, кто кого переупрямит…» - [3]

И если местоимению “мы” в стихах еще вольнó представлять не только О. М. с Н. Я., но и других и даже всех (“Мы живем, под собою не чуя страны…”), то “ты” уже прочно закрепляется преимущественно за Н. Я. Не монопольно, разумеется, но аналогичные обращения к самому себе, щеглу или к виртуальным Батюшкову, Державину, Некрасову, Андрею Белому, Ольге Ваксель или Рембрандту явно не в счет. И даже подлинные исключения из этого правила – Мария Петровых, Галина Баринова, Еликонида (Лиля) Попова да еще Москва с Воронежем (тем, что “ворон, нож”), – все они одноразовы.

Попытки раствориться – или обрести себя? – в столичной толпе, спрятаться за “извозчичью спину” или повиснуть “трамвайной вишенкой” на поручнях “курвы-Москвы” обречены, но знаменательно, что попытки эти не одиночные, а парные – попытки вдвоем (“Мы с тобою поедем на «А» и на «Б»…”). Даже в страшном карабахском полубреду, на пиру со смертью, сидя за спиной уже не московского ваньки, а шушинского оспенного фаэтонщика (он же чумный председатель), спасение обреталось лишь в сцепленных и сжатых ладонях и в сразу же заявленном “мы”: тут уже не до риска сказать другому “ты как хочешь”!

В московских белых стихах феноменальны именно переходы между “ты” и “мы”. Сначала – “Ты скажешь – где-то там на полигоне / Два клоуна засели – Бим и Бом…”, потом – “Мы умрем как пехотинцы, / Но не прославим ни хищи, ни поденщины, ни лжи”, и сразу вослед: “Есть у нас паутинка шотландского старого пледа. / Ты меня им укроешь, как флагом военным, когда я умру…”.

Преобладающим в “Надиных стихах” является именно второе лицо – “ты” и его производные. Но изредка встречаем в них Н. Я. и в третьем лице. Например, в “Каме” (“А со мною жена пять ночей не спала,/ Пять ночей не спала, трех конвойных везла…”), в “Нищенке” (“Еще не умер ты, еще ты не один, / Покуда с нищенкой-подругой”) или в “Киеве” (“Как по улицам Киева-Вия / Ищет мужа не знаю чья жинка…”). Еще реже встречаются стихи внеличные – без обращений или описаний (та же “Черепаха” или “На меня нацелились груша да черемуха…”).

Б. Кузин однажды больно ранил Н. Я., отказав ей в признании монополии на общее горе. Защищаясь, Н. Я. воскликнула, что она всё же единственная вдова и что “и за нищенку, и за тень я заплатила кровью”[2].

Завершающими в цикле – не хронологически, а сюжетно – являются два стихотворения начала 1937 года – “О, как же я хочу…” (из условной третьей “Воронежской тетради”) и “Твой зрачок в небесной корке…” (из второй).

Первое из них – о зажженном поэтом световом луче, загорающемся от творческой энергии и сулящем счастье, о луче, которому он готов вручить и доверить свою любимую, – невольно заставляет вспомнить о финале “Мастера и Маргариты” и даже задуматься, а не “читал” ли Мандельштам, полгода проживший с Булгаковым в одном подъезде, соседский роман?[3] “И ты в кругу лучись, – наказывает Мандельштам Н. Я. – …И у звезды учись / Тому, что значит свет”.

Второе – об уже побывавшем на небе зрачке, “обращенном вдаль и ниц”. Да ведь это не что иное, как благословение и программа для всей будущей жизни Надежды Яковлевны – жизни после Осипа Эмильевича! Жизни без него, вместо него и ради него!

Будет он обожествленный

Долго жить в родной стране –

Омут ока удивленный, –

Кинь его вдогонку мне.

Для этого и за это ей, “полюбившей иудея” и без звука “исчезнувшей в нем”, будет и разрешено, и дано снова стать самой собой и счастливо исполнить – “на мимолетные века” – земное свое предназначение.

Предназначение это заключалось в спасении, сбережении и доведении до читателя стихов Мандельштама. Всё это ей удалось, но было это истинным подвигом, и совершался он Надеждой Яковлевной двояко – фиксацией в собственной памяти и заботой об архиве поэта.

Каждый из способов имел свои “узкие места”, каждый был чреват потерями и неизбежно сопряжен с ними. Письма Осипа Мандельштама жене (82 письма!) шли в его архиве наравне с творческими рукописями, и заслуга их спасения принадлежит “Ясной Наташе” – Наталье Евгеньевне Штемпель, у которой они хранились: собираясь в эвакуацию, она уложила их в жестяную коробку из-под чая и вынесла из Воронежа буквально под немецкими снарядами. Письма же О. Э. к себе самой она не взяла, и они погибли. Почти та же участь и у писем Надежды Яковлевны к мужу: их подавляющее большинство было оставлено и погибло в Калинине, откуда бежала от немцев уже сама Н. Я. со своей старушкой мамой[4].

Поэтому письма и телеграммы Н. Я. к О. Э. – раритет из раритетов. Все те из них, о которых мы хоть что-то знаем, собраны во втором разделе этой книги. Таковых набралось пока лишь двенадцать, хотя надежда на обнародование еще нескольких писем Воронежского периода основательна.

Первые четыре письма – из Киева, от сентября-октября 1919 года. В них, да еще в известном письме[5] самого О. М. из Феодосии в Киев от 5/18 декабря того же года – драма влюбленных людей, разлученных вихрями Гражданской войны, истово рвущихся друг к другу, но боящихся, каждый, рисков своего первого шага навстречу. Взамен жизнь предложила им полуторагодовую разлуку – испытание, которое они выдержали.