Послевкусие - [6]

Primi Паста

У поцелуя век короткий, у пирогов — долгий!

Джордж Мередит

Глава 3

К счастью, Хлоя всегда была ужасной соней — помню, когда ей не было еще трех недель от роду, она могла преспокойно проспать всю ночь. Поэтому мне странно, с чего это вдруг она просыпается в полночь и начинает плакать. У нее жар, она капризничает. Проклиная себя за то, что не удосужилась запастись специальным градусником для младенцев, который мне посоветовал купить педиатр, я измеряю температуру ректально. Сорок один. Я даю Хлое несколько капель тайленола для детей и немного холодной воды, которую она залпом проглатывает, но через несколько минут срыгивает, и вся вода, покрасневшая из-за виноградного ароматизатора, оказывается на Хлое и на мне. Я расхаживаю по квартире кругами, укачивая Хлою, но ее крики становятся все громче и надрывнее; я качаю ее сначала осторожно, затем энергичнее, резче. С каждым новым кругом я все больше нервничаю: Хлоя не проявляет ни малейшего признака сонливости, а я больше не в силах выносить ее крики. И тогда я хватаю телефонную трубку и нажимаю кнопку быстрого набора скорой педиатрической помощи. Я вздрагиваю от неожиданности, когда после нескольких гудков мне отвечает голос Джейка, записанный на автоответчик. Загипнотизированная этим голосом, я сконфуженно слушаю, пока до меня не доходит, что я случайно нажала на единицу (сотовый Джейка) вместо четверки (доктор Траутман). Я кладу трубку, но прежде, сама не своя от гнева и тревоги, успеваю издать отчаянный, истеричный вопль.

Хлоя наконец затихает, но ее тельце какое-то обмякшее, в глазах появляется стеклянный блеск. Я снова измеряю ей температуру, на этот раз почти не потревожив. Несмотря на лекарство, температура поднялась еще выше. Сорок два. Я смотрю на часы: четверть второго. Я быстро натягиваю спортивные брюки, носки, кроссовки, хватаю детское одеяльце и заворачиваю в него Хлою.

В вестибюле Эрл, наш ночной портье, мирно потягивает кофе из бумажного стаканчика, когда я с Хлоей на руках шумно вываливаюсь из лифта. Эрл мгновенно все понимает. Он выскакивает на улицу, останавливает такси, помогает мне забраться в машину и, просунув голову в кабину, что-то кричит шоферу по-испански. Когда мы подлетаем к больнице, у Хлои начинаются судороги, вызванные, как мне объясняют потом, высокой температурой.

Если жар вовремя сбить, то судороги прекращаются, со знанием дела сообщает мне молоденький интерн, хотя его знания явно почерпнуты не из личного опыта. Врачи делают Хлое укол и ставят капельницу, чтобы избежать обезвоживания. На фоне крошечной руки ребенка игла капельницы кажется чудовищно огромной. К четырем часам утра температура падает до сорока градусов; к шести часам она уже тридцать девять — кризис миновал. В половине восьмого мы с Хлоей возвращаемся домой. Диагноз: вирусная инфекция, источник не установлен. Мне следует испытывать облегчение, но не тут-то было. Я укладываю ребенка обратно в постель и меряю комнату шагами, на ходу подбирая разбросанные вещи; постепенно мне начинает казаться, что скоро я протопчу в полу дырку, провалюсь в квартиру Хоуп, а оттуда на первый этаж. Я всерьез подумываю, не позвонить ли Хоуп, у которой нет своих детей и которая, конечно, не сможет понять моих страхов, зато сможет приготовить мне чашку кофе. Я представляю себе выражение ее лица, когда я начинаю причитать, как боюсь за Хлою, как вбила себе в голову, что у нее поврежден мозг и она никогда не сможет говорить или навсегда останется глухой. Разве Хелен Келлер не лишилась зрения, слуха и речи после того, как полуторагодовалым младенцем подхватила вирус?

Я шумно вздыхаю. Я измотана до предела, физически и психически, и все же под тонкой кожицей усталости и тревог скрывается еще одно сильное чувство, которое я до сих пор не сознавала до конца. Я в гневе. Даже в бешенстве, и все потому, что Джейка не было рядом, когда мы с Хлоей нуждались в помощи. А как насчет сообщения, которое я оставила ему среди ночи? Конечно же он понял, что некто, стенающий в трубку, словно раненый зверь, это я. Почему же он мне не перезвонил? Еще одно доказательство его чудовищного бессердечия.

Как было бы хорошо — просто ненавидеть, только я не умею, во всяком случае не знаю, чем подпитывать ненависть. Бывает, сделаю над собой героическое усилие, вот как сейчас или на занятии с Мэри Энн, а потом вдруг вспомню что-нибудь, какую-нибудь ерунду, и сразу пропадает желание отделать Джейка так, чтобы запомнил меня на всю оставшуюся жизнь, — скажем, кастрировать или оторвать руку-ногу. Например, сейчас, когда я представляю себе, как звоню ему и кричу в трубку, что его дочь чуть не умерла прямо в салоне грязного манхэттенского такси, я почему-то думаю лишь о том, как он подрагивает от холода, выдернутый из теплой постели. Когда он так дрожит, то становится по-мальчишески трогательным. Трудно ненавидеть человека, которого знаешь вдоль и поперек, до потаенных особенностей его нервной системы. Если бы я могла ненавидеть его хотя бы вполовину так сильно, как любила, он бы у меня и пикнуть не посмел.

Что сделал Джейк со своими чувствами, как решился меня разлюбить? Как получилось, что те черты моей личности, которые он знал, ценил, ну, по крайней мере, терпел, превратились для него в источник постоянного раздражения? И как же я этого не заметила?