Последняя реликвия - [60]

Иво здесь зарычал, словно раненый хищник, и шагнул вперед, но девушки уже не было в шатре.

…Когда Агнес вернулась домой, ее на лестнице ждали Мённикхузен и Рисбитер.

— Где ты была так долго, дочь? — воскликнул Мённикхузен. — Мы уже беспокоились о тебе! Мы места не находили. Зачем ты так тревожишь меня?

— Нас, — вставил Рисбитер.

Агнес соскочила с седла, не дожидаясь помощи кавалера Рисбитера, передала поводья слуге, подошла к отцу и, не ответив на его вопрос, холодно сказала:

— Теперь я приму любое ваше решение. Мне все равно.

— Что это значит, Агнес? — барон опешил, он еще не видел свою дочь такой равнодушной и холодной.

— Это значит, что я больше не буду противиться воле отца, и свадьба, которой вы оба хотите, может наконец состояться…

— О, этого я давно ждал, — улыбнулся Мённикхузен, — и послушания твоего, и согласия, — говоря это, он задумался, однако; он пытался предположить, что же такое могло произойти в последние час-два… что же заставило изменить своенравную дочь свое решение; но не мог дать себе сколько-нибудь вразумительного ответа.

Юнкер Ханс, между тем, схватил руки своей невесты и покрыл их поцелуями, а затем он совсем отважился: принялся целовать и ее бледные крепко сомкнутые губы. В своем упоении он не замечал, что Агнес в его объятиях оставалась холодной и равнодушной; ее можно было бы сейчас сравнить со статуей.

— Наверное, прогулка верхом пошла тебе на пользу; наверное, ты нескучно провела время, что твое жестокое сердце так внезапно смягчилось, — пошутил Мённикхузен.

— Да, это была очень веселая прогулка, — кивнула Агнес, спрятав за слабой улыбкой сердечную боль.

— Если она принесла такие хорошие последствия, я не стану тебя бранить, как сперва намеревался. Но не могу тебя, дочь, хотя бы не пожурить… Согласись, это с твоей стороны было неосторожно — выехать из города поздно вечером и почти одной, в то время как повсюду рыщут грубые, разнузданные люди Иво Шенкенберга. Надеюсь, ты не столкнулась с ними?

— Нет, — равнодушно ответила Агнес. — Мне незачем бояться людей Шенкенберга. Они знают меня, они меня пальцем не тронут. Гораздо большую опасность для девушки представляют юнкеры, каких в Таллине собралось, как мышей в поле. Столкновение с ними было бы нежелательно…

— Если бы ты взяла с собой меня, — подал голос Рисбитер, — то могла бы не бояться никаких столкновений.

Губы девушки вздрогнули, просилось наружу рыдание, но она нашла в себе сил подавить его.

«Ах, глупый Рисбитер! Опять ты!..»

— Да, Агнес, — мягко поддержал будущего зятя Мённикхузен, — я от души радуюсь тому, что ты теперь переходишь под защиту более молодого и сильного человека. Я не думаю, чтобы он тебя любил больше, чем я; но он, вероятно, сумеет лучше защитить тебя от какого бы то ни было насилия и от твоего собственного легкомыслия, чем это удалось мне.

Благородный рыцарь, растроганный, по-старчески роняя слезу, обнял дочь и поцеловал ее в чистый лоб. Видя в этом хороший пример для себя, юнкер Ханс собрался было во второй раз пойти на штурм желанных уст невесты, но та, заметив его намерение, выскользнула из рук отца и поспешила подняться по лестнице в свои покои.

Следующий день был занят исключительно приготовлениями к свадьбе. Последнюю намеревались отпраздновать по старинным обычаям и со всей роскошью старых времен — таково было непоколебимое решение Мённикхузена. Война войною, решил барон, а дочь единственная и любимая, достойная всяческих похвал и наград, хлебнувшая уже испытаний, должна была почувствовать не только важность центрального момента в своей жизни, но и всю степень заботы старика-отца. Гостей здесь, в городе, набиралось гораздо больше, чем давеча в Куйметса, так как Таллин в эту пору стал прибежищем очень многих помещиков. Большой дом Гильдии едва мог вместить всех приглашенных. Рыцари, среди которых было не менее трех комтуров[13], их жены, дочери и даже лошади и повозки блистали роскошным убранством, хотя наряды и драгоценности были большей частью взяты напрокат у презренных бюргеров и местных ювелиров-жидов. Сознание собственной бедности, сознание неясности, зыбкости будущего никому не мешало в Таллине веселиться; пресловутое ливонское легкомыслие чуть не в последний раз расцвело здесь пышным цветом. Вино и пиво разбавляли, делали менее значимыми все заботы; туманя головы, напитки отодвигали горести на задний план. Мужчины бахвалились друг перед другом старыми подвигами — на полях сражений и в альковах видных дам; красовались один перед одним дорогими нарядами, блистали золотыми и серебряными пряжками, фибулами, и распевали они старинные героические песни, и, обнявшись, опустошали бесчисленные кружки. Женщины бойко судачили о том о сем и раскидывали, как повелось со времен праматери Евы, свои сети. Все в таллинском высоком обществе было так, как бывало в славные мирные времена. Бургомистры и почтенные ратманы не гнушались общения с молодыми помещиками, едва не впервые вышедшими в свет; старые рыцари, о которых в народе складывали легенды, пускали в свой круг молодых юнкеров. Матроны, законодательницы изяществ, научали премудростям светской жизни совсем юных, ангелоподобных девиц. Были приглашены на торжество и некоторые высокопоставленные шведские военные, оберегавшие город Таллин от посягательств русского царя. Веселили публику музыканты — нежно пели лиры, ухали бубны, гудели тамбурины, сопели дудки. От мастерской игры волынщиков ноги у многих сами просились в пляс.