Последняя ночь любви. Первая ночь войны - [86]

— Сейчас же отправляйтесь и доставьте его сюда.

Но я не пошел сам, а послал вестового, который его и доставил. Вестовой избил его по дороге, дежурный сержант сделал то же, командир добавил от себя.

Через неделю, когда полки снова объединились в бригаду для предстоящего сражения, на улице меня остановил какой-то капрал.

— Видите, господин младший лейтенант! Говорили, что я шпион, а в бригаде меня в капралы произвели.

Разведка, проведенная адъютантом батальона одновременно с той, которую я произвел в Стене, подтвердила, что и другое соседнее село основательно укреплено. Все это — к радости кавалерийской разведки, посланной из дивизии, которой не хватило смелости перейти за линию наших передовых постов (даже здесь, у нас, им кажется, что они слишком далеко забрались) и которой теперь есть что доложить своему начальству. На следующий день снова начинаются прогулки и беседы.

Попеску и остальные товарищи задумчивы.

Наше внимание привлекает группа ссорящихся, и мы подходим. Два солдата тянут за собой старого немца, смуглого, с худым лицом и пышными усами. Хотят вести его в полк.

На вопрос командира пулеметчиков, потому что это его люди, они отвечают, что немец хотел застрелить одного румына, который, кстати, тоже налицо.

Немец по-румынски решительно защищает свои права.

— Он хотел украсть у меня швейную машинку, господин офицер, вот она я ее едва отбил.

В самом деле, машинка — вещественное доказательство — между ними.

— Он вытащил револьвер, господин командир, хотел меня застрелить.

Немец объясняет, что лишь таким образом смог отстоять свою собственность.

Суд офицера короток:

— Почему ты носишь револьвер, почему не сдал оружие? Ведите его в дивизию.

Кто-то мимоходом замечает, что приказа о сдаче оружия не было, и наш прерванный спор разгорается с новой силой, потому что Попеску, кажется, одержим навязчивой идеей:

— Нет, это разные вещи, дорогой. Разве можно сравнить, скажем, сражение под Верденом с нашей битвой на Олте?

Оришан сердится, но никогда не повышает голос, у него только глаза сверкают.

— Да, дорогой, конечно, для истории, для иностранцев или для тех, кто остался дома, то, что было при Вердене, нельзя сравнить с тем, что случилось на Олте...

Я тоже горячо вмешиваюсь:

— Конечно... никак нельзя... даже для нас, третьего батальона, который вступил в дело под конец и потерял только пять-шесть человек. Но для второй роты, которую пулеметный огонь накрыл в воде и несколькими очередями уничтожил наполовину, битва была, по-моему, точно такой же, как для любой роты под Верденом. Представьте себе раненых, целую ночь борющихся с волнами. Для патруля, сражающегося с превосходящими силами или разбитого прямым попаданием снаряда единственной пушки, битва ничуть не легче, чем сражение на Сомме...

И в подтверждение привожу, припоминая, разные описания:

— Вот, например, я читал, что весь ужас тамошних боев заключался в том, что два-три человека, укрывшись в воронке от снарядов, должны были иногда отстреливаться целую ночь, потеряв всякую связь со своими. Точно так же, как некоторые наши патрули.

Они уже почти согласились, но вдруг начинают спорить снова, чуть ли не возмущенные тем, что готовы были принять такую бессмыслицу.

— Не говори, дорогой, разве можно сравнить риск большого сражения с таким, как наше, под Браном?

Приходит солдат и приглашает нас в столовую, но спор продолжается и там. Попеску сообщает капитану, уже сидящему за столом, что мы несем чепуху. Оришан энергично возражает.

Попеску считает, что наша война — не Бог весть что. Я с ним согласен. Урагана огня, тысяч трупов, сложенных штабелями, как дрова на складе, горячих рукопашных схваток, покрасневших от крови рек мы пока еще не видели.

— Несомненно, будет и это. Пока что ведется стратегическое отступление. Мне кажется, они избегают серьезных боев, с нами сражался лишь арьергард, всего несколько полков.

— Да у них больше и нет... С войной покончено, можешь мне поверить, — настаивает Попеску.

Не знаю, откуда это впечатление воскресной прогулки, может быть, оттого, что мы не на передовой, может быть, оттого, что нас ждет хороший обед с добрым вином.

Оришан — длинное чисто выбритое лицо делает его похожим на англичанина — заложил за спину руку и вмешивается, как всегда разумно:

— Я вас не понимаю. Почему вы оцениваете сражение только по его масштабам? Я понял бы, если бы это делали те, что остались в тылу, но когда это делаем мы...

Попеску в недоумении:

— Не понимаю, что ты хочешь сказать...

— Послушай, Попеску, какая для нас разница: умереть в сражении с сотнями пушек, тысячами снарядов и тысячами тысяч убитых или вот так, сидя за столом, от шальной пули?

— Ну как же какая разница?

Я снова вмешиваюсь, пораженный верностью замечания:

— Конечно!. . для солдата на передовой нет «огромного» или «незначительного» сражения.

Вмешиваются другие товарищи, разгоряченные кажущейся парадоксальностью моего заявления.

— Для тех, кто в тылу, это, конечно, вещи разные, но мы-то — другое дело, — снова говорит Оришан.

— Ну вот еще!

— Нет, это же совершенно ясно... Послушайте, я приведу вам пример. Когда мы читали в газетах о «несчастном случае» на таком-то вокзале и узнавали, что один стрелочник убит, а другому отрезало ноги, мы едва удостаивали мимолетного взгляда те несколько строчек, которые об этом сообщали. Но когда читали на целый разворот: «Железнодорожная катастрофа в Кампуриле», мы в ужасе, не отрываясь, проглатывали все, до малейших подробностей.