Последняя ночь любви. Первая ночь войны - [84]

Он подъезжает все ближе, ближе... Между нами уже не больше ста шагов. Я вижу его лицо, глаза, черные точки зрачков. Он едет, покачиваясь в седле. Смотрит куда-то за холмы и не знает, что в зарослях кукурузы пятьдесят стволов нацелены прямо на него, ждут. Смотрит на небо. «Чтоб никто не стрелял, господин младший лейтенант, чтоб никто не стрелял», — волнуются солдаты.

А он все приближается. Вот он уже в двадцати шагах. Это молодой паренек с глазами-маслинами, с квадратным лицом, слишком выпуклыми скулами, с коротко подстриженными черными усиками. Шевелит губами. Теперь слышно. Паренек поет. Руки мои дрожат на стволе винтовки. Мне следует назначить двух солдат, которые неожиданно вырастут перед ним и схватят его живым, но ответственность кажется мне слишком большой, и, главное, может создаться впечатление, что я избегаю опасности, которой подвергаю других. Поэтому я крепче сжимаю винтовку, поворачиваюсь и отдаю приказ тем, кто засел со мной в канаве, выскочить ему наперерез с примкнутыми штыками. Все дрожу, наверное, от нетерпения, сжав винтовки, напрягшись, не отводя от него глаз, словно загипнотизированные. Как все это произойдет? Это как зрелище казни...

Песня слышна теперь ясно. Я мог бы заговорить с ним, обыденно, как со знакомым. Но воздух сверху вниз вспарывает ружейный выстрел. Всадник в ужасе останавливается и внимательно вглядывается в вершину холма. Все волнение, все нетерпение, вся напряженность, так долго сдерживаемые, разряжаются вдруг в ружейных залпах, словно взрываются слишком туго набитые гильзы.

Так и не поняв, откуда раздаются выстрелы, потому что иначе он окаменел бы от ужаса, как статуя, паренек поворачивает коня и стелется по земле в бегстве. Град пуль вздымает пыль на дороге, как летний дождь — пузыри на воде. Вот он исчез за углом.

Остался только кровавый след. А я думаю о шальной пуле, которая прилетает иногда за два километра, чтобы попасть в грудь тому, кому она предназначена. Кто это его так любит?

Теперь у околицы села нас встречают торопливыми залпами.

Я знал, что так оно и будет.

Отдаю своим людям приказ укрыться в кукурузе... и не знаю, что делать дальше. Размышляю, прикидываю с отчаянной серьезностью и волнением.

Мне известно, что главные силы врага — в двух километрах от села, в то время как наш батальон — в пяти. Значит, налет на село с тыла исключается. С другой стороны, как можно пойти в лобовую атаку с одним взводом, не зная, что там, впереди.

Но кто-то кричит справа: «Нападем на них с флангов», и все подхватывают: «Нападаем с флангов, господин младший лейтенант». Все воодушевились.

Не успеваю я опомниться, как десять-пятнадцать человек с правого фланга уже бегут, приминая кукурузные стебли, меся ботинками землю, окружают село.

Выстрелы оттуда раздаются все чаще (правда, пока перелеты). Гусары осмелели и заняли склон холма. Лежа в четырехстах метрах от них, я пытаюсь составить цепь стрелков, но возле меня никого нет. Мои люди Бог знает где, в кукурузе.

Отдаленный, потом стремительно приближающийся вой. Пронзительный визг и ужасный удар. Нас заволакивает дымом и пылью.

Это вступила в бой их артиллерия.

Но бьет она редко и мимо...

Единственная неприятность — каприз снаряда, который может прилететь, когда его и не ждешь. Туда ли, сюда... А может быть, внося последнюю ясность, прямо туда, где находишься ты.

Стоя в зарослях еще зеленой кукурузы, я рассматриваю в бинокль вражескую линию. Сначала мы стреляем все, с ожесточением, потом немного успокаиваемся. Вдруг за селом взлетает к самому небу треск выстрелов. Гусары в ужасе перемахивают через заборы как зайцы, потому что их захватили с тыла. Мы отсюда продолжаем стрелять в них.

Крики, вопли. Кидаемся к селу. Почти съехав по склону в облепленных землей ботинках, я вдруг обнаруживаю, что стою посередине шоссе и передо мной — ряд домов.

Куча цыганят радостно машут руками, показывая мне на венгров, убегающих к холмам налево. Как видно, мы не возьмем ни одного.

Зато мы «захватили» село. Теперь мы спускаемся по главной улице, широкой, как два бухарестских бульвара, с огороженными посадками посередине. Дети со всех сторон бегут нам навстречу, и во всех окнах появляются любопытные лица, прячущиеся за цветными занавесками. Только наши румяные полные румынки выходят на порог с полными подносами яблок и груш, с крынками молока. Скоро возле меня остается лишь сержант Бойку и два-три солдата. Остальные разбрелись, соблазненные румяными яблоками, кувшинами молока и румяными, белолицыми румынками. Какой тут может быть обыск? Но вот ко мне подходит целая группа саксов. Все плачут.

— Что случилось? — спрашиваю я, разумеется, строго.

Отвечают все разом. Один высокий и худой, со слишком пышными усами, другой низенький, с усиками словно бы выщипанными. Длинная костлявая немка, маленькие и большие дети.

— Погубили они нас, горе нам, горе. Господи, помоги! — они ревут и охают, жалуясь кто по-немецки, кто по-румынски.

Растроенный, ничего не понимая, я сердито кричу на них:

— Что такое, что случилось?

Тогда высокий худой немец, скуля и подвывая, начинает рассказывать:

— Забрали у нас дочку... нашу дочку. Я хмурюсь, а они всем хором: