Последняя ночь любви. Первая ночь войны - [88]

— Я думаю! С точки зрения человеческого рода ты интересен лишь в том случае, если тебя убивают вместе с десятками тысяч других. Если какой-нибудь писатель опишет только стычки патрулей, его книгу просто не станут читать.

Попеску слегка поворачивается направо, словно защищаясь от чего-то невидимого, потом пожимает плечами:

— Пусть не будет дураком. Что ему стоит набить туда штабеля трупов, ураганы снарядов, реки крови. Что-нибудь этакое ... впечатляющее, сенсационное!

И не успеваем мы закончить обед, как снова раздаются выстрелы.

На этот раз что-то довольно серьезное. Прямо на нас по обоим склонам долины (с маленьким лесочком и пашней), по дну которой вьется белое шоссе, движется плотная цепь стрелков, однако нам видны лишь небольшие группки, делающие рывок вперед и затем быстро ложащиеся на землю. Семидесятипятимиллиметровая артиллерийская батарея усиленно обстреливает окраину села, где находится наша столовая, которую мы и покидаем бегом.

Все три роты, сосредоточенные у подножия холма, готовы к наступлению. «Бригада Корабу» далеко слева, в лесу. Наши передовые посты отступили, отстреливаясь.

Снаряды производят на меня не слишком сильное впечатление, хотя я и очень взволнован. Они довольно-таки немногочисленны. У капитана растерянное лицо человека, который не знает, что делать, как я вчера. Вероятно, мы пойдем в штыковую атаку, как на Бран. Один снаряд не взорвался. Бравируя, я заявляю товарищам, что венгерская артиллерия совершенно безобидна, и беру снаряд в руки, желая показать, что в нем плохой порох. Все испуганно кричат на меня:

— Опомнись, Георгидиу ... с ума ты сошел, что ли? Капитан гневно хмурится, повелительно поднимает руку.

— Положите снаряд, господин младший лейтенант ... Все так же бравируя, я несу его, словно спеленатого ребенка, прямо к ним. Они взбешены, расступаются и рычат на меня:

— Убирайся отсюда ... Господин капитан ... он сошел с ума!

С лицемерной миной лукавой девицы я возражаю:

— Но ведь нет никакой опасности ... совершенно никакой.

— Опусти его на землю, слышишь? — кричат они, рассыпаясь в разные стороны.

Я бросаю снаряд, как бросают, предварительно рассмотрев ее, выдернутую из земли свеклу ... и еще сегодня стыну от ужаса, думая о своей безумной выходке, потому что, ударившись о землю, снаряд мог взорваться.

Возвратившись к товарищам, я понимаю всю неделикатность своего поступка. Я прекрасно знаю, что эти люди сделали гораздо больше того, что требовал от них долг, а теперь, когда пишу эти строки, знаю и то, что, может быть, за двумя-тремя исключениями, это были самые дельные офицеры во всей румынской армии. Но бессмысленная детская бравада отвратительна им, и мой дурацкий поступок, выявивший это отношение, кроющееся в каких-то глубинных слоях подсознания, был просто постыдно неделикатен[33].

Примерно через час цепь вражеских стрелков застывает на месте, и это тревожит меня еще больше: так мгновение отсрочки позволяет услышать в пустыне неба отзвуки угрозы...

— Они окружают село, чтобы отрезать нам отступление! — решительно заявляет капитан. — Бегом через село, вверх на холм, займем вершину и крепость раньше их!

Мы пересекаем местечко бегом. Немцы и немки думают, что мы отступаем, они появляются (откуда их так много?) в воротах и в окнах и грозят нам. Моя толстомясая грудастая немка тоже здесь и с ненавистью шипит что-то нам вслед. Какой-то солдат на бегу пинает в живот старика, который бросается на нас, как собака на телегу, грозит и бранится.

Вверху, на холме, у меня вдруг появляется ощущение отъединенности от всего мира.

Капитен Флорою, взволнованный, но решительный, пробегает вдоль строя солдат, стоящих с примкнутыми штыками лицом к лесу, и останавливается у делянки низкорослой кукурузы.

Начало осени. Полдень. Солнце теплое, щедрое, а я жду так напряженно, что у меня чуть не начинаются галлюцинации. Мне кажется, что враг уже появился там, в десяти шагах, за редкими стволами толстых деревьев, которые ожили и тоже стали врагами. Но никого нет. Проходит еще некоторое время, и я окончательно теряю спокойствие, ждать с таким напряжением так же невозможно, как и долго держать перед собой вытянутую руку. Тем более что угол обзора у меня слишком мал. Я беру двух человек и иду, вернее ползу, вперед, забирая влево, параллельно перелеску, чтобы рассмотреть, на этот раз сверху, долину, в которой недавно был. Пробираюсь через редкую, низкорослую, пожухшую кукурузу, оставляя крепость метрах в ста слева. Крепость для нас — благословенный громоотвод, потому что, никем не занятая, она все же притягивает своей гордой осанкой все снаряды. Метров через двести встречаю нашего солдата, который, положив рядом ружье, всматривается в волнистую линию холмов, изучает долину и лес по ту сторону, глядя напряженно, как в бинокль.

— Никулае Замфир, ты что здесь делаешь?

— Явился для наблюдения, господин младший лейтенант ... Хочу поглядеть, что там у них...

Значит, не только мы с Оришаном, но и солдаты испытывают эту тревогу перед неизвестным, эту настоятельную потребность знать, что происходит там, впереди. Я думаю, это чувство — производное от страха.