Последняя ночь любви. Первая ночь войны - [79]

— Я думаю, что нам ни в коем случае не следует атаковать высоту, — говорит Оришан, искоса поглядывая на солдат, сгорбившихся под тяжестью ранцев, еще мокрых после ночного дождя. — Нужно окружить ее. — Но и это будет трудно. Ведь это — наблюдательный пункт, и враг окажет упорное сопротивление.

Колонна строится. Солдаты опускаются на колени, а я натягиваю свои перчатки. Это трусливая уловка, такая интимная, что я никогда не признаюсь в ней. Ни Оришану, ни Тудору Попеску.

Но ни на Кодле, ни на Цинцаре боя не было. Лишь вечером, когда из дивизии нам указали местоположение неприятеля на северо-востоке, произошла легкая неразбериха. Дело в том, что мы все время шли на запад; но теперь, хоть мы и порядком удивились, приходилось выполнять приказ дивизии, и мы выставили охранение лицом к северо-востоку, то есть просто-напросто повернувшись спиной к противнику. В полночь разведка венгерских гусар, не встретив ни одного часового, напоролась чуть ли не на наши офицерские палатки. Мы напугались, но напугались и они и обратились в бегство. Затем мы повернули посты «задом наперед».

Позже, после короткой, но ожесточенной стычки мы вышли на берег Олта.

Теперь мы убедились, что противник отступил на тот берег — гористый, возвышающийся настоящей стеной прямо от кромки воды, в то время как наш берег — плоская равнина. Мы не можем оставаться на этой равнине, простреливаемой противником. Параллельно руслу реки примерно в километре от берега расположен глубокий обрыв желтой глины. Там мы и укрываемся в ожидании дня атаки.

9. События на Олте

Холмистый берег, кажется, хорошо укреплен. Повсюду проволочные заграждения, зигзаги окопов. Я задумываюсь о том, как мы перейдем глубокий и бурный Олт под огнем пулеметов. И мне заранее рисуется страшное видение: тысячи убитых, ураганный ливень снарядов, взлетающие в воздух тела.

Некоторые считают, что нам никогда не перейти на тот берег.

Здесь нас снова настигает их артиллерия; но бьет она редко.

И опять комические инциденты. Нередко мы стоим, два-три приятеля офицера, на берегу, над оврагом и изучаем, измеряем взглядом противоположный берег (то лесистый, то обрывистый, источенный дождями и траншеями) на всем протяжении фронта, более тридцати километров. И вот в один прекрасный день, после очередного взрыва, мы чувствуем, что катимся вверх тормашками, на дно оврага. Снаряд упал в нескольких метрах отсюда, оторвал кусок берега и обвалил его вместе с нами. А через два дня, когда одна из наших батарей открыла огонь по холму напротив, нам впервые предстало зрелище артиллерийской дуэли. Румынскую артиллерию, к нашему великому удивлению, заставили замолчать в десять минут. Две пушки разбили вдребезги. Это был смертельный удар по нашему самолюбию, подобный поражению румынского чемпиона в цирковой борьбе. Никогда, ни в наших детских сражениях, ни в книжках для чтения, турки не побеждали. Впервые мне показалось, что я вижу снаряды еще до того, как они попадают в цель. Может быть, это просто образы накладываются друг на друга, но когда огонь очень силен и ты находишься под траекторией полета снарядов, то видишь их в точке попадания, как маленькие дымящиеся стальные кометы. Несомненно, это скорее иллюзия или, как мы узнаем позднее, полуклевок. Покончив с батареей, вражеская артиллерия прошлась по всему фронту, злобно, с явным намерением отомстить. Недоброе предзнаменование.

Со следующего дня мы укрепляемся на позициях. Мы довольно хорошо окопались, и их огонь кажется мне вполне терпимым. Но замечательная точность попадания заставляет нас задуматься, и появляются легенды о шпионах, о подземном телефоне.

И все же мы каждый день поднимаемся на обрывистый берег и смотрим на холм напротив с тем мучительным любопытством, с которым осужденный смотрит, как во дворе тюрьмы для него возводят эшафот. Мы стоим подолгу, потому что понимаем, что здесь готовится большое сражение. Узнаем о падении Туртукайи и считаем, что это незначительное поражение, вроде потери Брана, впрочем, довольно-таки унизительное, чтобы его было легко принять.

Однажды ночью, когда я как раз стоял в карауле, аванпост сообщил о вражеской атаке. Прошлым вечером они перебрались на эту сторону Олта, в село Венеция, незанятое нами. По большой и гладкой, как озеро, равнине на нас надвигается цепь стрелков, в которой, в неясной густо-серой тьме, я различаю черные, словно смоляные, силуэты. Они приближаются, как духи ночи. Мне холодно и не по себе. Развернувшись цепью, мы идем на них молча. Я так дрожу, и у меня так стучат зубы, что мне страшно, как бы этого не заметили идущие рядом. Из-за этого я не могу ответить на заданный шепотом вопрос капитана Флорою, очень спокойного и решительного. Я не знаю наверное, отчего так сильно дрожу, от холода или от страха (потому что одет я легко, как в тот вечер, когда ушел из дому). Чувствую, что у меня слабеют колени, хотя усталости не испытываю. Через некоторое время их цепь останавливается, наша тоже. Они стоят так с час, а когда тьма сгущается, мы посылаем вперед патруль, который доносит, что они отступили.

На следующий день в овраг с растрескавшимися склонами и пересохшим руслом ручья на дне, где раскинуты наши палатки, приходит крестьянин, усатый, с изможденным лицом мученика.