Последняя ночь любви. Первая ночь войны - [78]

У меня сразу сохнут губы, напрягаются нервы:

— Как это не воровала?

Она улыбается, показав ряд белоснежных зубов, словно подковку из слоновой кости, и снова отворачивается, упершись в бедро рукой.

Я сердито подхожу к ней и дергаю ее за голубенький фартучек а-ля Гретхен, который надет у нее поверх платья.

— А это разве твое? Не понимаешь ты — ведь сразу видно, что это краденое? А этот красный зонтик?

Она держит в руках зонтик вишневого шелка и жеманно вертит им, как опереточная кокетка.

— Да ведь дождик, — отвечает она, изгибая свой тонкий стан так, что весь лиф ее лезет набок.

— Раз дождь, так воровать нужно, да? — И коротко: — Я тебя велю расстрелять.

Своей смуглой, обнаженной до колена ногой — маленькой, хоть на витрину выставляй — она водит по грязи, оставляя в ней змеиные следы, и отвечает, ни на кого не глядя:

— За что меня расстреливать? Я злюсь:

— За то, что ты крадешь... Понимаешь? Крадешь... потому, что ты воровка.

Цыганята все еще стоят на коленях, молитвенно сложив ручонки, как их, вероятно, научили, а остальные цыгане глядят, трясясь от страха.

— Где ты живешь? — Я устремляю на нее пристальный взгляд.

Она неопределенно машет рукой и вызывающие улыбается алыми губами, манящими, как красное вино.

— Пойдем туда, к ней.

Мы идем, сопровождаемые всей оравой, к обветшалым кособоким лачугам, крикливо окрашенным в красный, голубой и ярко-желтый цвет.

Солдаты обыскивают жилье, и я уж и сам не знаю, нашли ли они «вещественные доказательства».

Я нервничаю, во мне нарастает раздражение.

— Хватит. Завтра мы вернемся и снова сделаем обыск. Учтите — у вас будет время вернуть украденное. А эту, — я презрительно показываю на девушку, — мы уведем с собой. Ее вина доказана.

Все старухи начинают вопить, чтоб мы отпустили девушку. Испуганные глаза, восковые лица, тянущиеся к нам черные руки... Оставьте ее... она не воровала... Хватают меня за френч: не воровала она.

— На суде видно будет.

Мы отправляемся обратно, она идет под конвоем двух солдат. Вечереет, поднимается легкий туман, становится прохладно, даже мрачно... Она идет босиком, оставляя следы в грязи, и по-прежнему крутит свой красный зонтик. Когда она изгибается, переходя через канавку, ее маленькие груди, стиснутые узким фартуком, похожи на сжатые кулаки в перчатках.

Мы приближаемся к деревне, когда издали неожиданно раздаются выстрелы. Слева, на холме, полк по тревоге поспешно строится в боевом порядке. Нужно все бросить и бежать туда, где слышится стрельба. Мы останавливаемся. Солдаты растерянно смотрят на меня, не зная, что делать. Несколько мгновений я лихорадочно раздумываю.

— Отпустите ее. — Мой взгляд выдает волнение. Она подходит ко мне, так что моя голова оказывается под красным зонтиком, и, приблизив свои губы к моим, спрашивает, глядя на меня глубокими зелеными детскими глазами:

— Что мне делать?

Я смотрю на нее хмуро, сердито:

— Как что делать? Иди домой... воровка. Она ласково кладет свою маленькую, как птичка, руку на мою руку и тихо и жарко шепчет:

— Ты тоже останься.

Теперь моя очередь отвернуться, чтобы не смотреть в ее глаза, зеленые и прозрачные, как вода, осененная ивами.

— Оставь меня в покое!

Рука ее на моей руке становится горячей, как прикосновение маленькой груди.

— Приходи ночью, я приду в деревню.

Я хотел бы раздавить ее губы своими губами, закрыть ее глаза... но лишь сбрасываю ее руку с моей:

— Нельзя... оставайся здесь.

И я ухожу, подавленный печалью, словно на меня навалилась вся тяжесть этого сырого вечера. Через десять шагов я оборачиваюсь: она все еще стоит там, босиком в грязи, в своем голубом гретхенском фартучке и с зонтиком, отбрасывающим розовый ореол на ее овальное оливковое личико святой грешницы.

И когда я, дойдя до окраины деревни, снова оборачиваюсь, то все еще вижу ее неподвижный силуэт и красный зонтик.

Пока я добирался до полка, положение разъяснилось. Это была вражеская разведка, немедленно обратившаяся в бегство. Тут я невольно подмечаю некий факт, весьма прискорбный для моего интеллекта: каждый раз, когда я надеваю коричневые кожаные перчатки, дело обходится благополучно. Сам знаю, что это глупо, но не констатировать такое совпадение — свыше моих сил.

Я засыпаю с мыслью об этом оливковом личике с такими чистыми очертаниями и в то же время опасаюсь, как бы этой ночью нам всем не привелось проснуться оттого, что враг, как медведь, вломился в наш лагерь. Я говорю себе, что хочу жить, хочу, когда настанет мир, снова приехать сюда, в Вулкан и увидеть эту девушку с гибким телом змейки. Ночью дождь льет как из ведра, и я уже не надеюсь целым и невредимым дождаться рассвета. Напрасно натягивал я себе на голову плащ-палатку, когда вся моя одежда залубенела от воды.

На следующий день в три часа пополудни мы получаем приказ — занять Кодлю. Она очень высока: ее «шапка» возвышается на несколько сот метров, а вокруг нее — только равнина да небольшие пригорки. Никакая другая гора не создает такого впечатления высоты. Она господствует над равниной до самой горы Тымпа в Брашове.

Мы чувствуем, что это будет первое серьезное сражение. Со мной и Оришаном, как со стратегами и тактиками полка, озабоченно советуются все остальные товарищи, по-видимому, считая нас хиромантами.