Последняя ночь любви. Первая ночь войны - [63]

Но после ухода Григориаде мой кузен находит «забытую» на столе телеграмму. Он хочет отдать ее, бежит вслед за нашим другом, но взгляд его падает на листок... и что же он читает? Одну-единственную строчку: «Не было бы дураков на свете — умные помирали бы с голоду».

Григориаде говорил, что он держал пари с приятелем, что «надует» Динкулеску, ведь он был уверен, что тот не станет читать мнимой телеграммы.

Я смеюсь дурацким смехом, словно тупой, плохо загримированный детектив.

— Черт, а не человек... Ловкач... Я тоже знаю кое-какие его приключения с женщинами.

— Насчет женщин я тоже могу вам рассказать одну его историю. Познакомился, рассказывает он, на приеме в посольстве с шикарной женщиной. Вот послушайте, как он ее завоевал. Уж не знаю, как он добыл себе приглашение в посольство. Наверное, его там знали в те времена, когда у него еще водились деньги, а тут не было и фрачной рубашки. Так он, по его словам, сделал себе пластрон из картона и оклеил его белой глянцевой бумагой. Получился костюм хоть куда. И вот придумал он сыграть шутку со своим партнером — визави в кадрили. Но ведь какую шутку! Во время танца он шепчет тому мимоходом: «Застегните брюки!» Бедняга не знает, куда деваться. Ведь фрак-то спереди весь открыт, невозможно рукой до брюк дотронуться. Он выделывает фигуры, а с него пот градом течет. После танца, увидев, что над ним посмеялись, он хотел устроить скандал, но в конце концов дело обошлось, и вся публика хохотала. Так вот — поверите ли? — именно эта шутка и покорила женщину, одну из самых блестящих парижских дам, жену советника посольства с громким именем, очень богатого.

Меня совершенно не интересовала эта болтовня, состоявшая в основном из анекдотов, но она великолепно обрисовывала этого типа, который возвел в идеал такие вот выходки, став в результате предметом всеобщего искреннего восхищения. И я подумал, в каком же болоте можно погрязнуть из-за женщины.

Полковник в простоте душевной забавлялся, рассказывая все эти истории, но я сгорал от нетерпения узнать то, что касалось меня непосредственно.

— Я знаю, что у него было приключение с одной дамой из Бухареста.

— Как же, тоже любопытный случай. Однажды эта женщина была у него на холостой квартире и, полагая, что муж ее уехал на три дня на какое-то дипломатическое совещание, решила остаться у Григориаде на всю ночь. Но на всякий случай она послала домой незапечатанный конверт с запиской от имени своей лучшей подруги — он сказал, что ее зовут Мадлэн, — которая якобы просит ее прийти переночевать, так как той-де скучно одной, поскольку ее муж тоже отлучился. И будучи уверена в этой своей лучшей подруге, она даже ни о чем ее не предупреждает. Передает записку посыльному и велит горничной положить ее на ночном столике в спальне. Катастрофа. Муж возвращается рано утром и устраивает колоссальный скандал. По-видимому, он провел ночь как раз с этой «лучшей подругой» своей жены...

Дама в смятении, захвачена врасплох, но овладевает собой и уходит, не сказав ни единого слова. Но так как тот тип требует развода, она вспоминает, что у нее есть еще одна приятельница по имени Мадлэн, обращается к ней и умоляет ее и ее мужа подтвердить, что именно эта Мадлэн написала письмо. И после многих перипетий ей наконец удается убедить мужа, что он безрассудно собирался разрушить домашний очаг.

Сердце мое, вероятно, побелело, как кожа после прижигания. Я представил себе, сколько же надо было уладить сложностей на мой счет: с Анишоарой, с ее мужем, с горничной (чтобы письмо попалось мне под руку). Все они знали... а я успокоился, убежденный и счастливый.

Полковник продолжал рассказывать о прочих подвигах Г., но я перестал слушать. Потом он перешел на другие темы, говорил о совете короны, о вооружении, о чем-то еще. Я слышал лишь звук его голоса, то повышавшегося, то понижавшегося, как волнистый рельеф линий во тьме но обочинам дороги, но ничего не понимал. И чтобы он не заметил этого, повторял концы его фраз:

— ... король... ясно... его отец... мне нужно военное училище. (Я как эхо.) Военное училище... конечно... недели... Англия... альб... четыреста тысяч... представляете? (Я машинально и отсутствующе, упавшим голосом.) Удивительно!

Я чувствовал, что для меня нет больше завтрашнего дня. Если б я мог вернуться в Кымпулунг, то в перспективе моего жизненного пути был бы суд, газетная шумиха, каторга. Ведь отныне я стал уже не тем, кем был до сих пор. А если я не вернусь, то сойду с ума. Внутреннее состояние мое было настолько напряженным, словно какой-то сильнейший вирус расторг едва сросшиеся ткани, и теперь вся кровь прилила к мозгу. Все былое счастье, краски и нежный свет моей прошлой любви стали теперь источником ярости. От мысли, что меня «надули» (словечко полковника), моя кровь закипала еще сильнее. Один за другим вставали в моей памяти, словно пейзажи и сцены из фильма, фрагменты прошлого, когда я был счастлив и доверчив, как безумец. Были у меня сомнения, которые уничтожались последующими, до некоторой степени контрольными, ситуациями. Сколько раз, интерпретируя в определенном свете поступки и обстоятельства, я начинал подозревать, что обманут. Но потом, с другой точки зрения, все эти события обретали совсем иной смысл. Тогда была в моде игра в черное и белое. Листок бумаги заполнялся чередующимися белыми и черными ромбами. Иной раз при взгляде на листок казалось, что это — кубики с выступающими наружу гранями, а другой раз — те же ромбы представлялись пустотами с гранями, обращенными внутрь. Подобным же образом все, что истолковывалось ранее в одном смысле, я теперь понял совсем по-другому: когда она не хотела гостить в деревне и когда захотела оттуда уехать, хотя он был там (я-то думал, что ей все надоело и хочется побыть со мной вдвоем дома, а теперь я понимаю, что она, вероятно, ревновала и ссорилась с ним); и когда мы ходили в театр, и когда она поссорилась с Анишоарой, когда отдавалась и не отдавалась мне. Всему этому прошлому я искал теперь объяснения, которое все перевернуло бы с головы на ноги, заново подведя зловещие итоги.