Последняя командировка - [80]

— А я не могу себе представить, какой будет та, которую я полюблю.

— Тебя наколет какая-нибудь авантюристка, — сказал Павел и полез в палатку: — Давай стелиться.

— Я пройдусь еще, — сказал Тихон.

И он пошел к морю. Лагерь еще, копошился. То здесь, то там вспыхивала спичка или фонарик, а в одной палатке горела даже маленькая керосиновая лампа.

Тихон миновал территорию лагеря и вступил в темноту, непроницаемую вначале. Постепенно сумрак редел и обозначались предметы: дерево, забор, кирпичи возле стройки. Под ногами мягко пересыпался песок, набиваясь в сандалии. Теперь уже не было тьмы — ночное море светило ему, как люстра, предназначенная для огромной спальни. Как полог кровати, белел тент. Тихон взобрался на него. Кругом ни души. Лагерь спал за его спиной. Он был с глазу на глаз с морем. Прожектор внезапно врывался в их разговор — как молния, как нож, как угроза. И снова становилось тихо, и мягко поблескивала ночь.

Тихон был преисполнен мыслей возвышенных и строгих чувств. Он испытывал благоговенье перед мастерством природы и ею созданным миром. В этом не было ничего удивительного: ведь он впервые увидел лучшие ее картины. Он думал и о том, что должен стать создателем прекрасного и что нет в мире ничего дороже таланта созидать. И что женщина, рождающая ребенка, и дерево, приносящее плод, — тоже в своем роде таланты… Он думал также, что любит природу и пред ней благоговеет. В детстве, увлекаясь естественными науками, он никого не лишил жизни. Он не таскал в школу пойманных в лесу ежей и белок; не накалывал бабочек, не убивал птиц.

Да, он никого не лишал свободы и жизни ради деспотического любопытства. Он пошел на филологический, и все кричали, что это вздор и бесперспективно. А он верил в свои перспективы… Было у него ощущение силы и безошибочности своего выбора и власти своей над людьми, когда

В размеры строгие слагались

Ему послушные слова.

А когда перечитывалось написанное, в нем не оказывалось и десятой доли той силы, которую испытывал он, работая. Да, стихи его были беспомощны, подражательны, незрелы, серыми даже казались они ему иногда. Но сила-то была. Откуда же сила-то? И накал чувств… Один старый поэт сказал ему: «У тебя еще нет стихов, а талант есть».

Осенний шквал ломает паруса.

Вокруг вода чернее сердолика.

Ночной тоской закапаны глаза,

И птица Див изнемогла от крика.

Такою смерть приходит к моряку,

Дыша землей и навалившись грудью.

Здесь без надежд. Погаснуть маяку.

И, как всегда, опаздывают люди…

Ночное небо с морем заодно,

И моряку не увидать рассвета.

Вот он плывет, раскинув руки. Где-то

Подводный колокол. Илистое дно.

Тихон почувствовал волнение, как если бы стихи эти были не его и он прочел их впервые. Было тихо. Не слышно даже шороха воды. Море окаменело, воздух замер. И в этой удивительной тишине Тихон услышал пение. Женский голос, слабый и трепетный, пробивал себе дорогу среди этой остановившейся тишины. Нехотя вползла в уши притягательная и странная мелодия. Так поет птица — для себя. Тихон оглянулся и увидел: белый дом, ограду сада. Свет шел из балконной двери, и голос шел оттуда.

И почему-то радость овладела Тихоном. Жажда действий и приключений, шалостей и любви. Уже голос давно замолк, и погас свет в том доме, а Тихон все не мог прийти в себя, все песня стояла у него в ушах, и возбуждение всех чувств не проходило.

Он соскочил с тента и бросился в воду. Поплыл к луне и очутился посередине лунной дорожки и сам весь заблестел, как рыба, в ее луче. Он плыл и думал о голосе, о доме, где жил этот голос. Он лег на спину, покачался на волне, глядя в небо, полное звезд и серебряной влажной пыли, а потом позволил морю выбросить себя на берег.

Завтра он постарается разузнать, кто живет в этом доме, и, может быть, туда проникнет. Да, он проникнет. В этом нет ничего невозможного.

В палатке было душно. Павел спал с открытым ртом и храпел. Тихон лег на живот. Сначала духота казалась нестерпимой, потом он привык к ней. На рассвете его разбудило тревожное, потом отчаянное квохтание. Он догадался: человек с ножом открыл дверцы клетки…

Тихон долго не мог уснуть. Уже нагрелся парусиновый верх палатки, и сквозь его лягушечью темноту проникло солнце. Он заснул, когда затихли куриные вопли и отошло сердце, сжавшееся состраданьем.

Тихона разбудил разговор. У входа в палатку он увидел Павла и девушку. Сперва он увидел только ее босые ступни. Потом всю, завернутую до плеч в простыню. Плечи были голые и красные от прикосновений солнца. Соломенная челка закрывала брови, спускалась до переносицы. Девочка была некрасивой, но в той поре семнадцатилетия, когда все мило: и пухлые губы, которые станут потом толстыми, и круглые щеки, и неопределенность линий — через десять лет скажут «расплывчатые»…

— Сейчас… — Павел полез в палатку. Сидя на корточках, он силился открыть чемодан. Тихон слышал его прерывистое дыхание. Он бормотал: «Черт, черт!..» Потом разнесся запах одеколона. Тихон видел, как Павел отдавал девушке флакон, что-то ей объясняя. Потом, опрокинув бутылку, налил одеколону себе на ладонь и потянулся к плечу девушки. Она отстранилась:

— Спасибо, я сама.