Последняя командировка - [29]

— Да, да, — говорила Лиза, — вот только бы мне не опоздать сейчас.

Она бежала, далеко опередив Дмитрия Николаевича, но он, догнав ее, взял под руку:

— Ну если даже опоздали?

— Что вы! Ужасные будут неприятности. Как можно! Это ведь работа…

Смешно было смотреть на них со стороны: пожилой, отлично одетый мужчина вел под руку маленькую проводницу, которая путалась в своей форменной длинной шинели и ужасно торопилась. К счастью, поезд еще не ушел.

Лиза вырвала руку из-под локтя Дмитрия Николаевича и кинулась к своему вагону. Поезд тронулся, едва успела она вскочить на подножку. Она помахала ему, прежде чем войти в вагон.

Дуся встретила ее сердито:

— Ты что — одурела?

— Ладно, ладно, — пробормотала Лиза, стаскивая шинель. — Я тебе что-то расскажу сейчас…

— Давай чай разнесем сначала…

Дмитрий Николаевич долго смотрел вслед уходящему поезду.

Больница была небольшая, но две палаты — мужская и женская — отведены для нервнобольных. Анатолий Романович был когда-то военным врачом, имел чин подполковника, был демобилизован после ранения и увлекся научной работой. На фронте ему приходилось по большей части заниматься хирургией, да и в институте он намеревался стать хирургом, но в связи со всем пережитым на фронте возник у него интерес к нервным и психическим заболеваниям. Он занялся изучением этой малоисследованной области медицины, выпустил несколько книг и, уехав в Абакан, работал там в больнице, продолжая свои исследования истерии, психастении, вегетативного невроза.

Редко покидал он больничный двор — все у него было здесь: и дом, и работа, и привязанности.

Арсений Георгиевич как-то спросил, почему он изменил хирургии. Доктор ответил неопределенно:

— Что там рука, нога…

Он заговорил о душевных болезнях, о неизмеримости страдания, порожденного безумием…

Анна Александровна вспомнила о его книгах, что следовало бы похлопотать об ученой степени. Решетников не хотел хлопотать:

— Эти книги не для медика, а для широкого читателя. И в степени я не нуждаюсь: «Чины людьми даются, а люди могут обмануться». — Впрочем, он, конечно, был обижен, да и кто бы не обиделся? Однако предаваться огорчению у него времени не было.

— Почему же вы написали не для медиков, а для больных? — донимала Анна Александровна.

— Ну, в общем-то и для медиков. Чтобы напомнить им о сострадании. Но главным образом для больных. Человек должен знать себя, и тогда во многих случаях он сам сумеет себе помочь. Перестанет бояться своих снов, видений, кошмаров, узнав о причине их и происхождении. А перестав бояться, может быть, от них избавится: знаете, злая собака, если ее не бояться, тотчас отстанет. Не замечали?

Конечно, доктор этот был, как все хорошие люди, чудаком, и его презрение к вещам внешним многими осуждалось.

С виду Решетников был неприметен, мало разговаривал. Чаще всего таких оценивают после их смерти, а при жизни не балуют. Но они и не тщеславны, и не поощрения всякого рода стимулируют их деятельность.

Лиза отсутствовала недолго. Ее заявление об уходе не вызвало особых возражений: проводница, которую она заменяла, вернулась из декретного отпуска.

Она шла к Обелиным без смущения и страха — как к своим. «Должно быть, знают, что я сирота, жалеют». Но Обелины о ней ничего не знали. Просто они были добрые люди. И как раз пришла она в субботу, к вечеру, когда Решетников обычно навещал Анну Александровну.

— А вот и она, — сказал Арсений Георгиевич. — Девушка, о которой мы вам говорили.

Анатолий Романович поглядел с сомнением:

— Слабенькая. Санитаркой пойдете?

Лиза кивнула.

— Смотрите, работа тяжелая. Судна станете выносить?

Лиза молчала, потупившись. Ей показалось, что доктор разговаривает с ней грубовато.

— Вот видите — молчит. — Решетников еще раз оглядел Лизу: — Дома их балуют. Мать небось и постирает и…

— Умерла. У меня никого нет. — Лиза еще больше потупилась, упираясь подбородком в грудь, и глотала слезы обиды.

— Да, да, — сказал Дмитрий Николаевич и, взяв Решетникова под руку, отвел его в сторону. И пока Лиза, всхлипывая, рассказывала Обелину о смерти матери и о неудачной своей попытке поступить в институт, Дмитрий Николаевич тоже что-то рассказывал доктору вполголоса. Может быть, о родах в вагоне и ее деятельном в них участии, может быть, о чем-то еще — словом, взял ее Решетников в санитарки и обещал даже, если освободится место в канцелярии — перевести ее туда регистратором. Все-таки тяжело ей будет санитаркой…

Лиза поселилась у Клавдии Ивановны Богомазовой — вдовы. Она сняла не комнату, а угол за занавеской. Там стоял большой, старинный, кованный железом сундук, на котором Лиза спала.

Было окно, упирающееся в стену соседнего дома, стол — под одну из ножек подложена щепка, чтобы не кланялся всякий раз, как к нему подходишь. Был стул. Платья висели на стене под старенькой простыней и скоро пропитались запахом сырости и старых вещей — запахом дома Богомазовой. Лизе казалось, что они отяжелели и стали липкими на ощупь, касаться их было неприятно. Здесь пахло еще корицей и мятой из старого буфета, и на веревке висели сушеные грибы. Вдова сказала:

— Не помешают? Можно, однако, спрятать в буфет.