Последняя командировка - [30]

Но не спрятала, и они продолжали висеть, издавая легкий сухой звук, когда их задевали.

Сначала Лизе было все равно, где жить, а потом не раз келья эта, где все было чужое, нагоняла на нее тоску: убогая, темная и даже зловещая.

Клавдия Ивановна — женщина лет сорока, — только в первый день говорила Лизе «вы». Уже на другой день она приняла с ней тон грубовато-ласковый и стала называть «девонькой». Работала она где-то на почте. Лиза мало общалась с хозяйкой — то той, то другой не было дома, — и к тому же Клавдия Ивановна оказалась не любопытной и не очень разговорчивой. Лиза тоже о ней ничего не знала. Должно быть, была она хитра, судя по выражению ее маленьких, острых глаз, скуповата и недоверчива, потому что постоянно возилась с ключами, запирая двери, шкафы, комоды, когда куда-нибудь отлучалась. Эти ее привычки Лизу не задевали, ей только не нравился повелительный тон хозяйки, но, решив не ссориться, Лиза отвечала ей вежливо, а в общем не обращала на нее внимания.

На новой работе оказалось не так уж трудно. Лиза ухаживала за больными без брезгливости. Как бы они к ней ни относились — иные называли ее «нянечка», другие ласковее — «доченька», а третьи бывали нетерпеливы и раздражительны, — все равно она жалела их и не сердилась. Состояние их было ей непонятно: у некоторых вовсе ничего не болело, но она видела, что они мучаются. Некоторые, чаще женщины, часами кричали, и крик их напоминал звериный вой.

Другие целыми днями находились в неподвижности: стояли, сидели или лежали, не меняя позы и ничего не говоря. Лица их были страдальчески искажены или тупо непроницаемы.

Лизу удивляло, что люди эти, неподвижные и безмолвные, которых приходилось чуть ли не насильно кормить — она всегда тревожилась и огорчалась, если они отказывались есть, — к вечеру приходили в возбуждение, становились веселы и болтливы. Впрочем, такими они нравились ей больше, хотя и доставляли порядочно хлопот — в такие минуты у всех у них бывало очень много просьб.

Больные скоро Лизу отметили. Они ее не боялись, радовались, когда она дежурила, и часто просили около них посидеть: она слушала их нескончаемые, прерываемые то смехом, то слезами рассказы о родных, о работе, о своей болезни, о пережитом или о том, что угрожало.

Стоя с судном в руках, с узлом грязного белья или со щеткой, на которую была намотана мокрая тряпка, Лиза слушала их бормотанье, не решаясь уйти. И ей доставалось за долгое отсутствие.

— Слушай, слушай их больше… — ворчали старшие санитарки. — А полы кто будет мыть?

И Лиза не решалась сказать им, что все эти разговоры тоже входят в ее обязанности.

Вместе с ней работали еще две санитарки — Гордеева и Кукунина. Екатерина Петровна Гордеева — женщина лет тридцати, усталая от семейных забот, постоянно досадовала, что приходится ухаживать «за чужими». Она была не добрая и не злая, и рассуждения ее всем были понятны, кроме Лизы:

— Своих дел не оберешься. За детьми некогда прибрать. Сколько времени собираюсь побелить хату — ну нет тебе времени. Круглые сутки крутишься — судно, белье, полы, — да душа с них вон! На что они мне сдались? С огорода своего больше возьму…

Ей всегда поддакивали. Только Лиза смотрела на санитарку осуждающе.

— Ты что глядишь? У тебя мужа нет, деток нет — значит, ты этого понимать не можешь. А лясы точить с больными — баловство. Я этого не признаю…

Екатерина Петровна называла больных «чужими». Лиза так к ним не относилась. Они были ее больными, и ей хотелось сделать для них как можно больше. Антонине Лавровне Кукуниной было за пятьдесят. Ростом она была с высокого мужчину. Плоское лицо с крохотным носом, рот безгубый и широкий, как щель почтового ящика. Отменная ее грубость распространялась на всех, кроме начальства. Больные боялись обращаться к ней с какими бы то ни было просьбами, а врачи и сам Решетников считали ее хорошей санитаркой — так уж она сумела себя им отрекомендовать. Она отличалась большой физической силой, была ловкой и умелой в работе. Даже сестры перед ней заискивали, особенно пожилая Феня Марковна. А молодая франтоватая Марина старалась по возможности не иметь с ней дела.

Из двух палатных врачей Лиза предпочитала хакаса Николая Николаевича Шишмаева. Докторша Зоя Львовна казалась ей какой-то безличной.

Лиза очень жалела больных и терялась от своей беспомощности — чем помочь?

Взять хотя бы Маринкину, которая срывает с себя одежду, плачет и громко молится. Поток ее слез кажется неиссякаемым. Когда спрашиваешь, о чем она плачет, Маринкина отвечает всегда разное:

— Маленького я похоронила.

— Да ведь это уж давно?

— Шестнадцать годочков было бы ему сейчас.

— У вас есть другие дети, внучка есть…

Маринкина машет рукою:

— Этого никогда не забудешь.

В другой раз она объясняет иначе причину своих слез:

— Всю жизнь работала, работала, а вот вошла в года, болею, и никому стала не нужна…

— Нет, нужны, — горячо говорит Лиза. — Вы очень всем нужны. Даже мне…

— Спасибо, доченька, спасибо, родная, — и плачет еще пуще…

Она все понимает, у нее ясная голова, но не может она перестать плакать…

Ей говорит палатный врач:

— Если будете плакать, Маринкина, — не поправитесь. Смотрите, у Рюминой на почве истерии отнялась рука…