Последняя командировка - [25]

Вечером у Дмитрия Николаевича поднялась температура. Доктор не позволил ему вставать с постели и тем более работать. Он сказал:

— Отдыхайте. Сейчас вы нетрудоспособны. Если даже у вас есть охота работать, это болезненное возбуждение, которое надо снять. Оно не даст хороших результатов.

И Дмитрий Николаевич смирился. Он даже похвалил врача:

— Умный доктор. В нашем деле разбирается.

— Очень. И точь-в-точь то же самое он сказал когда-то мне. А ты думаешь, в п’овинции и хо’ошего в’ача не найдешь? Нет, б’ат, у нас в’ачи хо’ошие, не хуже ваших. Взять хоть бы нашего докто’а ’ешетникова. Замечательный докто’!

Теперь Обелину пришлось сидеть дома с двумя больными: Аннушке тоже в начале зимы стало хуже.

Только в декабре Дмитрий Николаевич встал с постели. Он почувствовал, что к нему возвращается жажда деятельности, и это было признаком выздоровления. За это время было получено много тревожных писем из дому. Дмитрий Николаевич отвечал, хотя и очень коротко, — ему было трудно писать жене и сыну. Ответы его становились все скупее, реже, и наконец письма из дому прекратились. Он вздохнул с облегчением: больше не надо было выдавливать из себя нежные слова. О Лизе за время болезни он и вовсе забыл, но вспомнил, как только начал поправляться. И одновременно с этим воспоминанием явилось желание писать. Он сделал несколько набросков по памяти: река у подножья тайги, Лиза с ребенком на руках в большом платке и в шинели с металлическими пуговицами. Он вынул папку, достал фрагменты давно задуманной картины — строительства моста через Волгу. Он рисовал рабочих, греющихся у костра, мокнущих под проливным дождем, гармониста. Сейчас Дмитрию Николаевичу понравился только один фрагмент картины — кусок моста. Мост выгибался горбом над серой водой; под серым небом, словно потягивался, выгнув спину, фантастический крупный зверь. Дмитрий Николаевич сидел на корточках среди разбросанных на полу картин. Он чувствовал растерянность и недоумение и был рад, когда к нему постучал Обелин:

— П’ости, помешал…

— Нет, нет. Напротив, иди сюда скорее.

Обелин тоже сел на корточки. Он брал рисунки один за другим, глядел не слишком внимательно и клал на место. Дмитрий Николаевич следил за выражением лица Арсения, но ничего не угадал: все та же полуулыбка.

— Ну?

— Т’удно п’едставить, что получится в целом, — промямлил Арсений.

Дмитрий Николаевич показал ему Лизу:

— Вот набросок. Проводница, о которой я все собираюсь тебе рассказать.

— Больше всего лезет в глаза эта к’асная повязка на ’укаве — «б’игада отличного обслуживания».

— У нее на рукаве действительно была такая повязка, — сказал Дмитрий Николаевич, сдерживая раздражение.

— А я бы снял ее, — усмехнулся Арсений.

Он встал, крякнув, и позвал Дмитрия Николаевича пить чай.

— Иди. Я сейчас. Соберу все это…

Но он не стал собирать. Он принялся топтать ногами рисунки. Даже на розовое лицо Лизы наступил прямо каблуком. И вдруг опомнился, схватил, начал разглаживать, почти готовый заплакать. Потом его охватило желание разорвать все… в клочки… Все, кроме Лизы, потому что перед ее изображением он испытывал суеверную нежность…

Потом ему захотелось поссориться с Обелиным, накричать на него, осыпать бранными словами и покинуть этот дом. Но он продолжал стоять в оцепенении, полный отчаяния и ярости. Это был второй приговор, вынесенный ему другом. Да, он ничего не сказал, но Дмитрий Николаевич понял его мысли, обидные для него и безнадежно грустные. И, как все слабые люди, он начал искать виновного: «Меня погубили, прикончили, изуродовали». Он вспомнил свою первую картину — смелую и оригинальную, — как хвалили ее друзья и как приняло жюри… Потом он «работал» над ней. Его убедили в этой необходимости, и он дал себя убедить. И ничего не вышло… Ее никто и никогда не видел. Он не писал больше таких картин. Урок оказался ему на пользу — он бойко пошел в гору. Без сожалений, без угрызений. И только теперь, когда прошлое кажется ему чьей-то чужой жизнью, — а бывают минуты, когда и сегодняшнее будто бы не имеет к нему отношения; когда смотрит он на происходящее глазами человека, приближающегося к концу своего пути, и ничего ему не страшно, и ничего он не ценит из того, за чем тянулся всю жизнь, — и все-таки не может отказаться от старой своей манеры писать. Сидит в нем кто-то упорный, тупой и повелевает. Ах, многого ему недоставало, чтобы не дать себя погубить. Мужества, целеустремленности, гордости, уважения к своему таланту, честности и душевной чистоты. Он продал себя за тридцать сребреников, за чечевичную похлебку. За возможность барственно прогуливаться с Рексом, за льстивые слова и за шальные деньги, большие деньги, на которые покупаются комфорт и уважение людей, подобных ему же, но менее удачливых. «Истерика — вот гадость». Сделав над собой усилие, Дмитрий Николаевич перестал плакать. Он вытер лицо мокрым полотенцем. Собрал с пола рисунки и торопливо сунул их в папку. Пальцы его дрожали. Но когда заскрипели нижние ступеньки лестницы и снова раздался голос Арсения, звавший его к чаю, Дмитрий Николаевич был уже в порядке. Он крикнул, приоткрыв дверь: