Последняя командировка - [24]

— Ну да что там, — сказал Арсений, ухмыляясь. — Б’ось, б’ат, сок’ушаться. С кем не бывало.

Он распахнул перед другом дверь гостиницы и, пропуская его вперед, смеющимися глазами заглянул ему в лицо.

— Почему-то рядом с хорошим чувством у меня всегда приютится какая-нибудь дрянь, — мрачно сказал Дмитрий Николаевич.

Они сели за столик.

— Выби’ай, — Арсений протянул ему меню. — Здесь хо’ошо ко’мят. И бутылочку. Идет?

О Лизе Дмитрий Николаевич рассказывать не стал. Разговор принял другое направление:

— Пове’ишь ли, за один день я записывал на слух до пятнадцати песен. Вот тебе бы как-нибудь со мной поехать! Пустынная до’ога, могильники. Косой луч солнца падает на камень, вы’исовывается чье-то лицо, знаки какие-то, к’уги… Замечаю место, чтобы сообщить в к’аеведческий музей.

— Как это получается, что они поют тебе? — Дмитрий Николаевич подумал, что ему было бы неловко ни с того ни с сего обратиться к незнакомому человеку с просьбой: «Спой мне!»

— Поют охотно. Вп’очем, вст’ечаются и такие, которые думают, что я убежал из сумасшедшего дома. Тут, б’ат, подход нужен. Погово’ишь о том о сем, узнаешь, что за человек. Ведь те, кто поют, — они поэты, им это понятно.

Сидевший за соседним столиком мужчина вмешался в разговор:

— Они, знаете ли, привыкли. С ними сейчас носятся: фотографируют, на пленку снимают. Они, как увидят человека с фотоаппаратом, становятся в позу. А если с записной книжкой и с пером за ухом — надуваются от важности и, откашлявшись, приготовляются рассказывать: «Моя строитель, пять мостов сделал за одну ночь…» А вас, Арсений Георгиевич, они давненько знают — сейчас в руки чатхан, и во всю силу своих легких…

Арсений принужденно засмеялся и, бросив Дмитрию Николаевичу многозначительный взгляд, опустил глаза.

— Кто это? — шепотом спросил Дмитрий Николаевич.

— Местный писатель.

— Хороший?

— Нет.

Писатель с ними больше не заговаривал. Он пересел за столик, где сидело несколько молодых хакасов.

Арсений продолжал рассказывать:

— …Однажды догнал меня на своем велосипеде мальчик почтальон лет семнадцати. Мы сели у обочины до’оги, и мальчик п’очел мне несколько стихотво’ений. Я положил их на музыку.

— Хорошие стихи? — рассеянно спросил Дмитрий Николаевич.

— Душевные. Конечно, он мало учился… но талантлив. Погово’или о шаманах. Он сказал, что человек, сочиняющий стихи и песни, — доб’ый шаман, пусть он даже носит очки и п’еподает в униве’ситете. А злой шаман — это тот, кто в’ет… Кто пишет неп’авду, обманывает на’од… Понятно?

Дмитрий Николаевич подумал: «Что, если у Игоря тоже есть какие-то собственные мысли в этом роде. Мысли… обо мне. И я их не знаю…» Ему стало тоскливо оттого, что он не знал мыслей своего сына.

— …Потом он посадил меня на свой велосипед, велел пок’епче де’жаться, и мы поехали в соседнее село. Вско’е он п’ислал мне письмо, в кото’ом сообщал, что его посылают в И’кутск учиться… Оно заканчивалось такой ф’азой: «П’ощай, далекий д’уг, кото’ый любит сказки и песни».

Дмитрию Николаевичу вдруг тоже захотелось полюбить эту страну, молодую и древнюю, страну поэтов, строителей, шаманов; так же, как Арсений, сродниться с ней, связать с ней свое творчество и судьбу. Он позавидовал близости Арсения к людям и веселой легкости, с которой тот жил, не унывая и не теряя мужества; принимая терпеливо и болезнь Аннушки, и свою роль сиделки при ней, и собственное недомогание, и даже самое тяжелое — ощущение гаснущего таланта.

VII

Дмитрий Николаевич собирался поездить по Хакассии, но заболел. Врач сказал, что он простудился, но Дмитрий Николаевич думал, что это не простуда.

Просыпаясь по ночам, Дмитрий Николаевич ощущал смутную тоску, казалось бы не имеющую причин, но тем она была тяжелее и безысходнее.

Она ощущалась как озноб, как холод в крови, как тоска по близости какого-нибудь живого существа. Дмитрию Николаевичу казалось, что ему станет легче, если возле него будет хотя бы кошка. Иногда он думал: «Мне пора иметь внука. Я тоскую о детях». В другой раз ему приходило в голову: «Это оттого, что я не пишу». И он попробовал рисовать, ушел в ближний лесок с этюдником и почти тотчас вернулся.

— Пописал немного?

— Нет. Не могу.

Лес, коричневый и сырой, лишь кое-где забросанный снегом, показался ему мертвым. Неудачным оказалось и освещение тусклого дня: кругом ни теней, ни оттенков. Дмитрий Николаевич пожаловался на скуку и утомление.

— Ты болен, ложись лучше в постель…

— Да, пожалуй, лягу.

Он лег, зябко закутавшись, но появился Арсений с охапкой дров, и затрещал в печке огонь. Арсений сидел на полу, подбрасывая в печку щепки и сучья. Огонь поглощал их мгновенно.

— Может быть, ты соскучился по семье?

— Нет. По ночам и на рассвете я чувствую мертвый холод на сердце. Я уже не художник. Как жить?

— Б’ось, б’ось, все это глупости! Мы с тобой однажды гово’или на эту тему — и со мной бывало, помнишь, я ’ассказывал? Но я ве’ил, что п’ойдет, и в общем-то п’ошло. Ты п’иболел.

— Старость…

— Ну, конечно, д’уг мой, ста’еем, меняемся, и силы уж не те, что в т’идцать или даже со’ок, но это еще не конец. Ты еще будешь писать лучше, чем п’ежде. З’ело, могущественно — пове’ь, ста’ик, я убежден.