Последняя картина Сары де Вос - [26]

– Поскольку могилы родителей не найдены, де Вос вполне могла прожить еще лет двадцать и написать множество картин?

– Теоретически да. Хотя я всегда подозревала, что «На опушке леса» – вершина ее творчества.

– Новая картина может поставить это под сомнение.

– Если это действительно ее картина.

– Что ж, вы эксперт, вам и судить. Но возможно, вашу теорию придется пересмотреть.

Элли мстительно воображает, как говорит, что не только пейзаж, скорее всего, неверно атрибутирован, но и «На опушке леса» почти наверняка подделка, которую она сама написала в двадцать с небольшим лет.

Однако они уже на окраинах Рокса, и ее отвлекает буйство пабов, битком набитых офисными сотрудниками; некоторые компании уже высыпали на улицу. Элли указывает на «Рассел» – каменное здание с башенкой. Гостиница далеко не шикарная, но уютная и близко к центру. Сюда музей селит курьеров; почетным гостям снимают номера в пятизвездочном отеле на другом конце набережной.

Они заходят внутрь и некоторое время стоят в обшарпанном викторианском вестибюле.

– Все за счет музея, – говорит Элли, вынимая из кармана визитную карточку. – Если что-нибудь понадобится, звоните мне.

– Спасибо.

– Надеюсь, вы сможете выспаться. Утром мы пришлем за вами такси. Скажем, в одиннадцать?

Хендрик смотрит на свои наручные часы и трясет головой.

– Забыл переставить. Все еще живу по нидерландскому времени. Да, одиннадцать меня вполне устроит.

Элли прощается и выходит на улицу. От мысли, что надо ехать в университет на такси или на поезде, а оттуда вести машину до Питтуотера, на нее накатывает непомерная слабость. Она идет вдоль набережной, перебирает варианты. Затем под влиянием порыва заходит в «Интерконтиненталь», пересекает сводчатый атриум бывшего казначейства и останавливается перед стойкой, сама потрясенная тем, что делает. Угловой номер с видом на залив обойдется почти в четыреста долларов, тем не менее Элли без колебаний достает кредитную карточку. Девушка за стойкой – молодая, очень красивая азиатка, и Элли с неожиданной легкостью врет ей, что прилетела из Лондона, а багаж задерживается. Девушка говорит, что портье купит ей одежду, если она продиктует размеры. Элли благодарит и берет ключ. Она уже знает, что закажет еду в номер и попросит купить новую блузку, до того как ехать в музей на распаковку ящиков.

На следующий день в музее Хендрик руководит распаковкой, держа в руках ксерокопии чертежей, как будто соорудил два миниатюрных дома, а не два ящика. Прежде чем открывать их, он спрашивает, какая здесь влажность. Кью работает газовым ключом – он вообще любит ручной инструмент, за механический берется только в крайнем случае. Элли в новой блузке смотрит из-за желтой линии рядом со скептически настроенными хранителями и реставраторами. Слух о возможной подделке развеял их надежду, что вторая картина окажется новонайденным творением де Вос. А Макс Калкинс так и не ответил из Китая, как намерен разруливать ситуацию.

Когда Кью начинает разбирать первый ящик, становится ясно, что сама упаковка – произведение искусства. Он снимает внешнюю, проложенную пенопластом стенку, и перед Элли предстает вся архитектура ящика: пенопласт в углах и понизу, уложенная в середине кассета из полудюймовой фанеры. Кью вынимает ее, кладет на металлический стол и подзывает Хендрика. С непривычным смирением Кью предлагает голландцу честь вскрыть кассету – это примерно то же, что помыть ему ноги. Очевидно, за пять минут Хендрик поднялся в глазах Кью до статуса чтимого коллеги. Хендрик соглашается, сетуя, что не смог привезти на самолете собственный инструмент. Он подходит к верстаку Кью, выбирает маленький молоток, долото и особой конструкции резак. Кью поднимает стол на удобную высоту, и Хендрик принимается долотом разделять проклеенный шов. Он аккуратно удаляет фанерные уголки, снимает крышку – под ней еще слой пенопласта. Хендрик вынимает завернутую картину – примерно два квадратных фута плюс рама – и кладет на стол.

Элли смотрит, как аккуратно снимают фанеру, пенопласт и клейкую ленту, и щеки у нее пылают. Она во всех подробностях помнит, как создавала подделку, один слой за другим. Все оттенки и текстуры живы в памяти, как будто это было вчера: импасто древесной коры, прозрачное сияние замерзшей воды, костяная белизна девочкиной руки на фоне голубоватой белизны снега. Помнит она и то, как ошиблась с ярким желтым цветом в шарфах конькобежцев. В конце пятидесятых очень немногие реставраторы знали о свинцово-оловянистой желтой, излюбленном пигменте голландских мастеров, который со временем образует металлические мыла{12}. Чтобы передать шероховатость, она подмешала песок в синтетический желтый крон. Эта ошибка тяготила ее с тех самых пор, как в журналах о реставрации стали появляться статьи о свинцово-оловянистой желтой. Своего рода укоры технологической совести.

Наконец Хендрик поднимает «На опушке леса» на всеобщее обозрение. Элли заходит за желтую линию, Кью не возражает. Картину ставят под небольшим углом к вертикали, свет приглушают, сотрудники подходят ближе. Элли изучает ее с расстояния в три фута. Юношеская привычка разглядывать полотно с расстояния в два дюйма от душистой поверхности умерла много лет назад. Себастьян еще в начале их романа назвал это претенциозностью, и Элли с тех пор не могла поднести лицо близко к картине. Ей следовало угадать в этом небрежном замечании знак будущей жесткости и перфекционизма, а она сразу согласилась с оценкой и была благодарна Себастьяну за прямоту. Сейчас она словно приросла к полу, боится подойти. Столько лет спустя ее изумляет, как точно она скопировала все, что придавало оригиналу жизнь. Она нанесла старый лак, чтобы создать иллюзию древности, но каким-то образом сохранила дышащее присутствие самой Сары.