Последняя гавань Белого флота. От Севастополя до Бизерты - [68]

Тогда были созданы разные объединения, Морской клуб, который позднее стал Морским собранием и много других разных организаций. В эмигрантской среде появилось множество интереснейших людей; среди них можно назвать Бунина, который стал нобелевским лауреатом, Мережковского, Тэффи, историка Алданова. Был здесь «Русский балет» Дягилева, который имел мировую репутацию, балетмейстер Лифарь, замечательные артисты оперы, и, конечно, все помнят Шаляпина...

Собеседник мой совсем ушел в себя и говорил уже не со мной, а со своим прошлым. С историей. Впрочем, для меня это была история «вообще», а для него — история семьи, история собственного рода.

— До 1929 года еще можно было переписываться с Россией. Мои родители писали и получали письма, в которых можно было, конечно, кратко и очень осторожно, давать сведения. Но это прекратилось в 1929 году, и тогда всякая связь с Россией оборвалась.

В 1934 году мы узнали, что по приказу Сталина арестовали почти все близкие нам семьи, которые еще оставались в Петербурге. Там жила моя родная бабушка (Ольга Дон) по отцу и его сестра. Они смогли пережить революцию, потому что моя тетя работала в Техническом институте, имела известную репутацию, и ее оставили в покое. А вот дедушка Павел Дон умер в Петропавловской крепости. Его арестовали в 1917 году, потому что он был генерал-майором. Бабушке посчастливилось умереть своей смертью дома, а вот тетя Таня (Татьяна Дон) исчезла в ГУЛАГе, ее следов мы так и не нашли.

Мы с сестрой росли, жили по русским традициям и французским законам; и в конце концов эмигрантские семьи должны были принять решение — взять или нет французское подданство.

Это было трудное решение. Мои родители, как и многие эмигранты, были очень преданы России, были православными, соблюдали все традиции, связанные с православной религией. Моему отцу — военному и дворянину... ему было тяжело расстаться с присягой, которую он когда-то дал Государю. Но, в конце концов, как и многие эмигранты, он смирился и принял французское подданство ради нас — детей. Чтобы мы смогли бы устроить свою жизнь в лучших условиях. Например, без французского подданства я не смог бы поступить на государственную службу. А я тогда как раз очень интересовался дипломатией. Так что, оставаясь в душе русскими, мы в 1938 году получили французское подданство...

— Дон рассказывает печальную сагу об эмигрантской доле своей семьи, — резюмирует Алексей Ломтев, — шелестит бумагами, старыми фотографиями, пожелтевшими документами, он очень надеется, что это все не пропадет, не исчезнет, не истлеет, как никому не нужный хлам. Он очень надеется, что русские, оторванные когда-то от Родины, нужны ей — России. Может быть, он не все понимает в нынешней, такой быстрой, непредсказуемой, порой жестокой действительности. Может быть, он не по-современному романтичен и наивен в своих представлениях о новой России. Но он надеется. И это то, что было воспитанно в нем его отцом, и жило в нем все эти девяносто с лишним лет... Мы еще не раз присядем с ним на диванчике в одном из холлов лайнера, пока он бороздит моря — Бизерта, Лемнос, Галлиполи, Константинополь... — и он дорасскажет мне свою семейную сагу. И меня все время будет мучить все тот же вопрос Столько бедствий, смертей, обид, изгнаний, рухнувших надежд и поломанных судеб — ради чего?!

Мне еще предстояло услышать интереснейшие доклады князей Голицына, Шаховского и Чавчавадзе, побеседовать с интеллигентнейшим, интереснейшим человеком графом Капнистом, посмотреть замечательные фильмы Елены Чавчавадзе, тепло «озвученные» Никитой Михалковым, поучаствовать в молебнах над русскими могилами, на долгие «советские годы» забытыми в чужих землях, пересмотреть вороха документов — немых и таких говорящих свидетелей Исхода двадцатого года, когда от большой России откололся и ушел на чужбину айсберг русской эмиграции... А ночами я сидел в каюте и под плеск средиземноморской волны за иллюминатором читал строчки Дона: «Последнее прощание с родиной происходило в трагической жуткой обстановке. Мы погрузились на транспорт “Поти”... К нам водворилось три с половиной тысячи человек. Перегруженный корабль шел с креном... Воды было очень мало, ее выдавали крохотными порциями, люди страдали от жажды... Многие на корабле заболели тифом Дети плакали, кашляли безостановочно..»

Я представил себе все это: бурное море, ненадежный перегруженный транспорт «Поти», голод и холод, и неизвестность впереди. И среди этого вавилонского столпотворения — маленький мальчик, которому суждено было ждать рейса в обратный путь ровно девяносто лет... И он дождался, вопреки всем превратностям судьбы!

* * *

Бизерта — ровесница Карфагена. Побывав в Бизерте в 20-е годы, Сент-Экзюпери назвал ее «русским Карфагеном». Но она стала невольным побратимом Севастополя. Потом в ее гавани укрывался еще и испанский флот в годы Гражданской войны в Испании. Воистину Бизерта — пристанище беглых флотов...

Из поэтической тетради Валерия Латынина:

Дай, Господи, не ведать никогда

Братоубийства православным людям!

Пусть давняя кровавая вражда

Потомкам нашим в назиданье будет!