Последняя гавань Белого флота. От Севастополя до Бизерты - [38]

В углу его кабинета стоял иконостас с “неугасимыми” лампадками. Я нередко по утрам заставал отца перед иконами на коленях — он истово молился. Тогда я тихонько опускался на колени рядом с ним... Но “мамины” молитвы? Они здесь были не те... Других я не знал. Просьбы, обращенные к Богу на разговорном языке, никогда не выполнялись, и я решил, что Он не такой уж “всеведущий”, если понимает только непонятный язык церковной службы.

У отца была икона Николая Чудотворца — Николы Морского. Отец поднял ее с затонувшего корабля (когда служил водолазным офицером. — Н.Ч.). Она была, как решето, изъедена червем-древоточцем, но отец считал, что икона не может потерять своей чудодейственной силы от “травмы”.

Отец никогда не проходил мимо церкви или иного священного места, не перекрестясь. При этом он крестился мелко-мелко — “чистил пуговицы”, как говорили.

Дядя Сережа и дедушка с бабушкой ставили меня в неловкое положение за столом тем, что любили повторять избитые поговорки. Например, если подавали пирог с сушеными белыми грибами, дядя Сережа первым говорил, обращаясь ко мне: “Ешь пирог с грибами и держи язык за зубами”. За ним это же повторяла бабушка. И другие не отставали! Все они при этом близко наклонялись ко мне и заставляли разглядывать их прыщи, угри, бородавки, волосики и капельки пота.

Это было отвратительно! Они доводили меня до отвращения к пище. “Культура”!

А отец за столом любил шутить, но он никогда не надоедал и не любил избитых острот. Это он как-то рассказал о двух евреях, которые, попав в воду, все время разговаривали. Два еврея спаслись от наводнения, когда все прочие люди утонули. “Как вы спаслись?” — спросили их. “А мы шли и разговаривали, попали в воду и все время разговаривали!” При этом отец широко махал руками, как плывущий саженками. Все смеялись. Я запомнил этот анекдот на всю жизнь. Но я тоже хочу острить! И я говорю такие глупости, от которых отцу становится плохо. “Ох, как ты остришь! У меня даже живот заболел, зубы заболели!” А я старался еще пуще! Мне было весело. Я — замечен!

Дома мне запрещают говорить “о политике”. Но отец иногда берет меня с собой, и я сижу со взрослыми и иногда вставляю слова. На меня не обращают внимания, но, возвратясь домой, я хвастаюсь, что говорил “самую ужасную политику”. Я понимал, что взрослые запрещают детям все самое интересное.

Отец должен идти в плавание. В Петрограде уже стоят подводные лодки, на которых он уплывет. Эти подводные лодки помещаются в трюмах больших деревянных барок. Отец берет с собой маму и меня. Мама остается на берегу, а я спускаюсь вовнутрь и смотрю в перископ. Вижу в перископ маму. Потом я вижу эти же подводные лодки стоящими на железнодорожных платформах... Они какие-то маленькие.

Я спросил отца: “Разве хорошо плавать на подводной лодке, неужели лучше, чем на большом корабле?” Отец ответил в том смысле, что на подводной лодке плавать хорошо, а на большом корабле СЛУЖИТЬ ПЛОХО. У меня же от посещения его подводной лодки возникла ассоциация с бабушкиной кельей в Москве.

Прежде чем продолжить эти отрывочные воспоминания, милые только мне и могущие заинтересовать разве что моих детей, мне кажется, пора обрисовать внешность отца.

В моей памяти он прежде всего крупный (огромный!). Мощная фигура борца. Он и был борцом. Лысая голова, волосы темные, остриженные. Лицо круглое, щеки полные и румяные, глаза маленькие, карие, прищуренные. Нос небольшой, тонкий, с горбинкой, но отнюдь не крючком, не “зюзюля” — очень аккуратный, даже красивый нос. Такие носы называют “породистыми”. Рот небольшой, улыбчивый. Он носил усы, которые, мне кажется, никогда не сбривал. Они у него выросли раз и навсегда. Усы были рыжие. На лбу у него был круглый шрам. Сейчас я понимаю: в пьяной драке папе влепили в лоб пивную стопку, зажатую в кулаке. Но тогда на мой вопрос “откуда этот шрам?” отец ответил: “Лошадь ударила копытом”. Я, конечно, поверил.

У папы была “бычья шея”, загроможденная складками на затылке. Подбородок мягкий, в меру. Я спросил его, почему он не носит бороду? Он ответил, что маме не понравилось, и он сбрил бороду. Уши были маленькие, прижатые. Двигался энергично; входя, двери распахивал настежь. Передвигался шумно да еще в сопровождении всех собак, которые гремели стульями, теснясь вокруг своего кумира. У папы была широченная спина, плечи-окорока, руки очень мощные; грудь, как говорят, колесом. Одним словом — атлетическое сложение.

Когда я спросил его, отчего у него лысина, он сказал, что “волосы вытерлись от водолазного шлема”.

Как-то еще при жизни матери я попросил отца купить мне ружье. Отец обратился к матери и спросил ее: “Монте-Кристо” ему, что ли, купить?” Но мама чуть ли не со слезами (тихо, однако трагически) отговорила папу, и все кончилось отказом: “Тебе нельзя доверять ружье, потому что ты шалый”. И больше этот разговор не возобновлялся.

Вообще, папа почти никогда не отказывал мне сразу. Он словно бы искал возможности такой, при которой он формально не виноват. Вот пример, я прошу: “Купите мне слона!” Отец советуется с мамой всерьез: “Написать, что ли, в Калькутту!” — говорит он, и я сам пишу письма, глупые, наивные: “Пришлите слона...”