Последняя буря - [42]

Вот когда оценил я самоотверженность своего помощника. Потный, промокший насквозь под дождем, стоя по щиколотку в грязи, Алькоб начал вручную крутить тяжелый винт. Временами ветер валил Алькоба с ног. Лопасти и вся система, скованные льдом, едва прокручивались, и это не давало никакого результата. Концы лопастей чиркали по грязи. Алькобу приходилось стоять в очень неудобной позе из-за того, что мотор установлен низко. С силой рванув лопасть, надо было вовремя убрать голову на случай, если мотор вдруг заведется. Проделывать это было исключительно опасно и тяжело. Тем не менее Алькоб продолжал отчаянно сражаться, не жалуясь и даже иногда улыбаясь при виде безрезультатности своих усилий. И так в течение часа. В конце концов он в изнеможении свалился.

Мы ничего не добились, кроме того, что покрылись грязью с ног до головы. Постоянно забираясь в кабину, мы наносили густой липкой грязи и в нее, и это особенно раздражало нас. Не хватало еще разуваться всякий раз, перед тем как устранить то или иное повреждение.

Убедившись, что вручную двигатель не завести, мы занялись стартером. Минут за сорок мы сняли его, осмотрели, снова собрали и установили на место. Мы не чувствовали ни холода, ни зарядов мокрого снега, ни промокшей одежды и царапин на руках, не обращали внимания на грязь… Лихорадочное напряжение охватило нас; нам надо было запустить этот мотор. И ни о каком, даже самом малом отдыхе не могло быть и речи, пока мы не увидим его работающим.

Наконец-то ровное стрекотание электродвигателя полностью вознаградило нас за наши труды. Винт теперь прокручивался, но мотор по-прежнему не подавал признаков жизни. Мы без устали старались его оживить. Час? Два? Может, три часа! И вдруг с неописуемой радостью мы услышали слабый взрыв в одном из цилиндров. Два-три оборота вхолостую, затем вновь глухой взрыв. Лопасти винта рванулись и замерли вновь. Что мог сделать один цилиндр? Дав остыть стартеру, мы начали все сначала. Прошло еще не менее сорока пяти минут. Наконец забрала два цилиндра, потом три!.. Потом сразу — все!.. Дело сделало. Машина мощно гудела, как ни в чем не бывало.

Нас обоих, Алькоба и меня, обуял дикий восторг. Это был самый удивительный миг этого дня.

Вырулить к стоянке оказалось делом нелегким. Колеса вязли в грязи, оставляли глубокие борозды. Пришлось прибавить газу. Это, в свою очередь, привело к оседанию амортизаторов, и винты теперь задевали землю, отбрасывая комья грязи и гравий на фюзеляж и нос самолета.

Когда мы повернули направо на рулежную дорожку, ветер прежней силы стал боковым, что сильно осложняло маневр. Мы протянули метров сто по настоящему болоту. Оба мотора работали, как на взлете, мы соскальзывали то вправо, то влево, винты чиркали по земле. В один, особо сложный момент машина, развернувшись поперек дорожки, двигалась боком под углом шестьдесят градусов к ее оси.

В конце концов мы добрались до площадки утрамбованной земли, рядом с контрольной вышкой. Остановив двигатели, мы с сожалением обнаружили, что несколько лопастей повреждено камнями; на фюзеляже, на передней части, на уровне двигателей, видны следы сильных ударов гравия, в нескольких местах пробита обшивка.

Позже произошел странный случай, не очень, впрочем, важный, но сильно меня удививший. Когда мы возвратились в здание, чтобы обсушиться, оператор спокойно спросил нас:

— Вы обедали?

Услышав его вопрос, мы с Алькобом чуть не подскочили от удивления. Как бы очнувшись от летаргического сна, мы возвратились к действительности и одновременно посмотрели на часы. С того момента, как перестал вращаться левый винт, для нас все остановилось в этот день там наверху — часы, минуты, секунды — все эти колесики времени. Теперь самый обыденный вопрос: обедали ли вы? привел нас в соответствие с земным временем и снова пустил в ход наш внутренний маятник.

Сан-Хулиан — маленькая деревушка на атлантическом побережье, одинокая и затерянная меж безбрежным океаном и пустынями Патагонии. Ни туристов, ни отеля. Мы провели ночь в чем-то вроде «пансионата» — самом лучшем в деревне, — где нас приняли с исключительной любезностью, компенсировавшей недостаток удобств.

Через лабиринт дверей и коридоров хозяин провел нас в огромную комнату, где стояли четыре кровати и хлопотали горничные. Весь этот мирок стремился создать нам максимум удобств. Принесли таз, кувшин питьевой воды, поставили две печурки, работавшие на нефти. Эти агрегаты дымили и воняли, но, как ни странно, давали все-таки немного тепла, что позволило нам высушить одежду.

Нам пришлось отразить настоящую атаку любезных хозяев: «Хватит вам одеял? Не нужно ли еще одно полотенце? Мыло? В ящике ночного столика свечи на случай, если выключат свет».

Мы с Алькобом отвечали односложно и вежливо; мы хотели быть любезными, но наши губы произносили слова монотонно и безразлично: «Да! Нет! Спасибо! Доброй ночи!»

В эту холодную ночь в Сан-Хулиане скрип матраса и едкий запах нефти мешала мне надолго заснуть.

Я думал о всех пилотах разных национальностей и о пассажирах, которые гибли при обстоятельствах, подобных тем, что мы сегодня пережили. Я представлял себе также пилотов, молодых и старых, опытных и новичков, которые могут оказаться в той же ситуации, что и мы. Я чувствовал, как во мне рождается потребность рассказать в мельчайших подробностях о нашей трагедии, из которой я выбрался без шума славы, не зная толком, выбрался ли в самом деле; я чувствовал, что это мой долг.