Последний выдох - [166]

– Ник, – позвал его Салливан, поставил пиво на стол и мимо Элизелд вышел из кухонной зоны. – Подожди, я… мы… пройдемся с тобой.

– Спасибо, Пит, – отреагировал Брэдшоу, – я не против.

Брэдшоу грузно поковылял через темную парковку в сторону офиса, и Салливан шел рядом с ним, засунув руки в карманы.

– Ник, – начал он. – Что значит «Л.-А. УЖ РЕДКО РУКОЮ ОКУРОК ДЕРЖУ – АЛ.»?

– Черт, – произнес Брэдшоу своим однообразным голосом. – Ты спалил машину? – Он подошел к офису и толкнул дверь.

– Нет, только выбросил твой прикуриватель на Санта-Моника-бульваре. – Салливан прошел за ним на кухню, где Брэдшоу открыл посудный шкаф и из пыльной стопки тарелок выудил расписную фарфоровую.

– Это… для благотворительности. – Брэдшоу не смотрел на Салливана. – Есть те, кто этим занимается. Это ипподром, то есть в обе стороны читается одинаково. Не знаю, кто придумал первым и кто еще так делает. Но нужно написать по кругу… (глоток воздуха)… на пепельнице, на зажигалке или на камине. Я видел в магазинчиках на Розенкранс, где можно купить сковородки с такой надписью. По стеночкам. – Он открыл шкаф и вынул оттуда горсть блестящих камушков. – Слова ипподрома притягательны для свежих призраков. Они читают и читают в попытке понять, почему при чтении наоборот получается то же самое. И затем возникает огонь. И они сгорают. – Он выложил камушки на фарфоровую тарелку и через темный офис вынес ее на улицу – на парковку.

– Чудища! – трескучим шепотом позвал он. – Динь-динь, чудища! – Он опустил тарелку на асфальт. – Это благотворительность, – повторил он. – Им лучше сгореть и исчезнуть. Если они останутся, их наверняка отловит кто-нибудь вроде Лоретты Деларавы. Дядя Арт, это Келли Кит, теперь она себя так называет. Отловит и переварит ради раскармливания раздутой контрафактной персоналии паразита. А если их никто не поймает…

Он отошел назад, почти к самому входу в офис, и Салливан вместе с ним укрылся в тени.

На противоположной стороне двора из-за поднятого капота старой машины возникла округлая фигура и неуверенно засеменила на освещенную часть парковки. В коричневом плаще с наброшенным на голову капюшоном, под которым находилась широкополая шляпа, которая, подобно шляпе пчеловода, раздвигала объем плаща. Его непрерывно движущиеся руки походили на многодольные клубни батата.

А из-за заросшего ограждения из проволочной сетки по другую сторону парковки стали доноситься трескотня и звуки потасовки, и Салливан увидел, как из темноты, покачиваясь, появились новые фигуры.

Брэдшоу развернулся и пошел обратно в офис, а когда Салливан зашел вслед за ним, закрыл дверь.

– Они стесняются, – прокомментировал Брэдшоу. – Как и твой отец. А я вернусь на пирушку.

– Ники, постой, – бысро произнес Салливан, а когда старый толстяк повернул к нему свое невыразительное лицо, выпалил почти наугад: – У тебя есть книги про Алису? «Алиса в Стране чудес», «Сквозь зеркало и что там увидела Алиса»?

Брэдшоу обогнул письменный стол и открыл один из ящиков в нем. Немного покопался, потом посмотрел на Салливана, сказал:

– Лови, – и бросил ему книгу.

Салливан ее поймал и перешел на кухню, где горел свет: в одном издании содержались обе книги.

– Спасибо, – произнес он, засовывая книгу в задний карман.

Чтобы не беспокоить пирующих камнями стеснительных призраков, Брэдшоу вышел через кухню, а Салливан осторожно опустился в его кресло, которое стояло в центре кабинета.

– У тебя сохранилась латунная плашка с моего надгробия? – произнес голосок отца.

Салливан похлопал себя по нагрудным карманам влажной рубашки и нащупал в них угловатый предмет.

– Уф! Да.

– Не потеряй ее, я к ней привязан. Это мой ночник. Если уйду от него слишком далеко, я потеряюсь.

Салливан вынул плашку из кармана и принялся расстегивать рубашку.

– Знаешь ли ты, почему я вернулся и вышел из моря? – произнес голос его отца.

– Потому что в понедельник вечером Томас Эдисон осветил это небо. – Салливан положил плашку в передний кармашек промокшего скапулярия и застегнул рубашку.

– Так я смог найти дорогу обратно, но причина моего возвращения не в этом.

Салливана била дрожь, а к корично-гнилостному запаху офиса, казалось, примешались запахи лосьона от загара и майонеза.

– Так, – прошептал он насекомому в ухе. – И почему же?

– Потому что я… бросил тебя и Элизабет. Я был седовласым дураком, который понтовался как плейбой, стараясь впечатлить тридцатитрехлетнюю бабенку, на которой женился! В семьдесят лет – я прожил бы еще лет девять и увидел ваше шестнадцатилетие. Но мне приспичило изображать из себя Леандра, переплывающего Геллеспонт, который оказался… в общем, лишь на этой неделе я выбрался на берег.

Салливан слушал с закрытыми глазами, по его щекам текли слезы.

– Папа, ты имел полное право пойти…

– И я надеялся, что… что все будет хорошо, что Келли позаботится о вас двоих, и вы вырастете счастливыми. Я надеялся, что, когда выйду на берег, найду вас… живущими обычной жизнью. Дети, дом, любимые зверушки. Чтобы я мог успокоиться, узнав, что не причинил вам вреда, умерев чуть раньше положенного.

– Прости, что мы не оправдали надежд.

Салливан вспомнил Сьюки, пьяную и злобно гримасничающую под солнцезащитными очками в ночном баре, может, даже распевающую исковерканные песни; вспомнил, как они приглядывали друг за другом за годы одинокого существования в приемных семьях, как заканчивали начатые друг другом предложения; вспомнил, как в 86-м году они дали драпака при невыносимом зрелище отцовского кошелька на асфальте в Венисе, как разбежались в разные стороны, чтобы по одному жить стыдливыми беглецами. Он представил, как сорокалетняя Сьюки (когда они расстались, им было по тридцать четыре года!) после звонка Питу с предупреждением о том, что на него охотится Деларава, положила телефонную трубку и приставила к голове пистолет.