— Уилл, да я вовсе не считаю, что теперь тут только копни, и рибчестерские поэты затмят многовековую славу всех прочих мировых трубадуров свободы. Да и кое-где ты неверно изволил меня понять. Я никогда не говорил, что все теперь будут стихи писать. Обществу, к сожалению, всё ещё нужны представили… не очень творческих профессий. И их натуры вряд ли стремятся каждую ночь к звёздам или непроходимым девственным лесам Амазонии. К тому же, кроме пресловутых стихов есть и многие другие искусства. Но самое главное — вот что. Мне тяжело, но я верю — и по-другому я не умею — верю, что каждый человек способен измениться. Пусть не сейчас, пусть через тысячу, десять тысяч лет. И вот тогда уже не нужны будут, отпадут как атавизмы представители тех самых профессий. Все те, кто в порядке, не терпящем ни малейших возражений, приказывают одним что делать, а на других идут войной. Все те, кто выпускает бесчисленные тонны мусора, которым забиты все наши дома и головы; те, кто печётся лишь о том, чтобы люди с молоком матери впитывали важность накопления этого самого мусора. Но человек способен измениться! И не важно, за полвека до своей смерти, или в последний свой день и час. Если в это не верить, то вообще грош цена тогда собраниям Союза, журналам, выставкам, нашим бесчисленным разговорам, всему мировому искусству и… снегу вокруг.
— Давайте оставим пока Могли с его виршами, а также перспективы развития человечества в отдалённом будущем, — примирительно произнёс Пол, подливая всем в опустевшие за разговором чаши. — Вернёмся всё же на землю. Меня сейчас беспокоит вопрос — что делать с нашими сумасшедшими? С женщиной этой, ну, которая всё про Царствие Божие, Судный День, да грехи вещает? Она ж вроде раньше нормальной была. Изменилась, только не в ту сторону, о которой так жарко Джон вещал. А то, как бы она за беднягой Джошем не последовала. И чего-нибудь ещё не натворила. Такие настроения очень заразны, знаете ли, особенно в такие суровые времена как сейчас.
— Вряд ли мы в силах что-то предпринять, когда безумие тонкими нитями прошило разум человека; но должно не терять надежду, — сказал Джон и после небольшой заминки продолжил. — Я, может, сейчас слишком пафосно скажу, и это прозвучит, опять же, субъективно и касается лишь малого числа людей, — медленно проговорил он, — но скажу именно то, что чувствую… что явственно ощущаю с самого Нового Года. Я, в отличие от той женщины с улицы Тополей, весьма далёк от сумасшествия, напротив, я понимаю, что, возможно, сошёл бы с ума, если бы ничего этого не произошло. И сейчас я осознаю, что лишь тогда жив человек, когда может приносить какую-то реальную пользу другим, жить во имя других людей… Пусть для того, чтобы понять это и начать что-то делать, даже нужно было оказаться в этом зыбучем капкане.
Посмотрите наверх — на эти наспех сколоченные доски, куски арматуры, обветшалые крыши домов с рассевшейся под снегом черепицей… И под этим убожеством, под этим броским примером человеческой ничтожности перед лицом сил, которые невозможно, казалось бы, превозмочь, — человек возвеличился! Ему вдруг стало больше некуда спешить, не надо бежать ни на работу, ни к заветному сериалу в девять вечера! Былые условности теряют очертания, тают на глазах, по площади ходят поэты и провозглашают стихи. Это ли безумие? Или возрождение рода человеческого? Не это ли шанс начать жизнь заново, с эпохи Возрождения, умышленно выпав из подгнившего гнезда технократической цивилизации, пожравшей за века своего существования всё истинно живое?
— О, да, Джон! — воскликнул просиявший Уилл. — Прекрасно сказано. А мы с тобой мелочимся — всё о себе, да что было бы, если бы Могли, не Могли… И я продолжу речь, с твоего позволения, друг мой!
И сбежавшие, самовольно выпавшие птенцы — из тех, кто выжил — начинают расправлять быстро растущие крылья, дерзновенно попирать старые законы и впитывать всё богатство мира самостоятельно, эмпирически. Не те объедки, которыми бы их пичкали в омертвелых гнездовьях обществоведения; но свежие, девственные истины, гроздьями свисающие с запрещенных до поры древ мудрости, растущих на поверку повсюду, куда ни кинь взор. Закоснелые, конформистские учебники прошлого сгорают в алой заре поднимающейся Эры Людей Духа. Раскрепощённый, свободный мозг фиксирует мир таким, какой он есть, без надуманных ярлыков и штампов. А сколько открытий можно совершить заново! А сколько старинных, интересных вещей достаётся из пыли чердаков сознания, и вещи эти внезапно обретают новую жизнь! Жаждущие света и знаний головы стремятся не поскорее убить ещё один день за бесконечным сериалом или в офисе, а познать, сблизиться с природой, не обзывая её некой бездушной силой, но всё более осознавая себя её частью. Понятие цивилизации навсегда трансформируется; и если старая цивилизация уничтожала всё индивидуальное, то новая лишь подчёркивает личность в каждом человеке. Люди соскакивают с искусственного, бесконечно ускоряющегося поезда времени, освобождаются от давления большинства, пуще всего на свете боящегося не быть как это самое большинство. И пусть мы закрыты от неба и мира в рукотворных катакомбах, мы способны познавать мир даже в маленькой комнате в полном одиночестве, ибо ты и мир и есть одно и то же…
