— Эм, я ведь не только за себя беспокоюсь, наши горожане доверяют мне, считают, что я что-то полезное сделал и смогу делать и в дальнейшем. И я нынче чувствую некую ответственность за общую судьбу. В этом, в частности, отличие от беззаботной жизни во времена… сабантуйчков.
Но, при этом, я же не могу взять и весну людям собственноручно организовать! — Джон кисло улыбнулся и отхлебнул из кружки. — И связь с их родственниками. Разве что наш гуля-гуля ещё прилетит.
— Да-а, — протянул Пол. — У нас что-то все разговоры к этому возвращаются. — Я думаю, в данной тяжёлой ситуации главное — не чувствовать себя разобщенным с коллективом. Всегда знать, что сообща мы перенесём любые невзгоды. Вместе нам какие угодно трудности по плечу!
— Вместе — да, — проговорил Уилл задумчиво. — Видите, то, что произошло, можно воспринимать лишь субъективно, обобщающие выводы здесь, мне кажется, неуместны.
— О чём ты? — спросил Пол.
— О том, что для некоторых — вот, к примеру, для нас с Джоном — освобождение от бремени цивилизованности — этот незамысловатый, спартанский быт, обноски одежды, шкуры, сжигание мебели — в радость; это как следующий шаг, который мы никак не могли сделать в той… «нормальной» жизни. Для других это же просто вынужденная необходимость, банальное отсутствие какого-либо иного выбора вообще. — И Уилл пожал плечами, как бы добавляя, «что тут поделаешь, нельзя всех под одну гребёнку».
— Да, — добавил Джон после некоторого молчания, — катастрофа показала, что при деградации технических средств и всяких прочих благ, даруемых цивилизацией, человеческий дух, наоборот, поднимается. При такой, во многом первобытной жизни люди становятся всё больше похожими на людей. Чем меньше роскоши, тем больше человек думает о высоком. Чем больше роскоши, тем быстрее процесс разжижения мозгов. Аскетичная жизнь, пусть и вынужденная, ставит человека на место, показывает ему, что он не пожрать на планету пришёл, и не в бассейне на теплом пляже поплескаться. И не только пользоваться дарами природы, не только безвозмездно брать созданное другими существами, но и щедро отдавать взамен. Но, опять же, как мы видим на примере нашего города, это пока что только про тех, кто уже искал до того, что случилось.
— А как же наш бедный Раймонд Могли? — вставил Уилл. — Не ты ли накануне вещал, что может весь этот снежок слегка поднавалил лишь для того, чтоб он стихи свои на площади прочитал? Он-то раньше, как всем известно, в сторожах ходил, и ничего кроме бутылки искать и не мыслил.
— Кто до того искал хлеб в первую очередь, сейчас будет его искать в первую очередь тем более. Но не всё так однозначно, мы видим, что…
— Но есть и те, — перебил Уилл, — кто искал хлеб, а теперь стихи читают. В первую очередь. Ты о таких исключениях хочешь сказать? Более того, ты сам о Могли вчера говорил, так что, выходит, себе противоречишь, Джон.
— А есть и такие, кто и посейчас бутылки в клетях ищет, и ни хлеба тебе, ни стихов! — еле слышно усмехнулся Пол, ненароком скосившись на Джона.
— Однако, мне договорить не дали, — буркнул Джон. — Слишком много в нашей ситуации условностей, неуловимых нюансов и всяких прочих «но». И к каждому в душу мы заглянуть не можем. Что мы знали друг о друге до того, как тётя Дженни всех нас собрала? Так же верно и то, что всегда есть исключения, а мы с тобой, Уилл, никак не обладаем всеведением. Если б я знал ответы на все вопросы, я и до того был бы счастлив, и знал бы, что делать и зачем. Сейчас же я просто размышляю вслух, и я вовсе не светоч в тёмной комнате. Но при этом мы свидетели небывалого возрождения! Могли не один такой, с десяток человек стали читать свои стихи. И со временем всё население может преобразиться! Кто знает, может даже и те, в чьи дома я с целительными проповедями ходил. А ведь есть ещё те, которые непременно вернутся, когда… когда всё закончится. И неоспорим тот факт, что и они переживают то же, что и все тут, потому как катастрофа явно не ограничивается пределами нескольких городков одного графства.
Уилл, поджав губы, смотрел на Джона; скептическая усмешка не покидала его лица в течение всего джоновского монолога. Он уже только собрался высказаться, как его опередили.
— Ребят, — ожила тут молчавшая Эмили, — но и стихи Раймонда мы можем оценивать лишь субъективно, раз весь мир безусловно обусловлен, извините за каламбур! А вот в глобальном масштабе… к чему они там приведут, какую ещё лавину собой обрушат… Может в них некий математический код содержится, который движением планет Солнечной системы управляет. Только ни Могли, ни мы в этом ни сном, ни духом!..
— Ну ты, мать, и замудрила! — и Джон оглядел Эмили с нескрываемым удивлением, смешанным с уважением.
— Во-во! — заулыбался наконец Уилл, обращаясь к Джону. — Я думаю, шанс есть у всех. Но кто мог измениться, тот уже заявил об этом на площади. И новых чудесных превращений не будет! Но ты же, Джон, словно не видишь очевидного; мы оба мечтатели, но я — реалист, а ты… похоже, теперь ты вообразил, что твой Рибчестер — рассадник новых шекспиров и байронов? То-то бы Могли удивился, узнай он, что он теперь не просто новый Байрон, который нынче о хлебе насущном и бутылках и думать забыл, а ещё и планетами Солнечной Системы управляет не отходя от кассы, с площади то бишь, да ещё прямо перед этой долбаной мэрией! — и Уилл, знакомо заухав, победоносно ткнул пальцем в тёмное пятно, слегка вырисовывающееся на фоне черного сгустка небес.
