— Теперь ты можешь вернуться на кухню. Я сам справлюсь.
Не тут-то было. Он тоже решил остаться. Ждать пришлось недолго. Внезапно ворота медленно качнулись и поползли, фары осветили дальнюю стенку. Рука в перчатке намокла, но я твердо сжимал револьвер. Машина медленно двинулась вперед, затем остановилась, и Фроман выключил фары. Я развернул коляску в темноте и подался вперед.
— Господин Фроман?
— Что?
От неожиданности он обернулся. Я протянул руку, почти что дотронувшись до него, и выстрелил, кажется, без малейшей ненависти. Просто это нужно было сделать. От точного попадания Фроман стукнулся о кузов и стал медленно сползать, как в плохом фильме. Я осветил его фонариком. Робко подошел Шамбон.
— Он мертв?
— Как видишь. Помоги мне. Я вытащил костыли и, с позволения сказать, встал.
Подтащить тело на мое место было не так-то просто, но Шамбону в пароксизме ликования, смешанного с ужасом, это удалось.
— Одной рукой толкай, другой поддерживай, — посоветовал я. — Не вздумай уронить по дороге.
Странный кортеж тронулся. Резиновые шины, костыли с резиновыми наконечниками, каучуковые подошвы. Сдерживаемое дыхание. Он остановил коляску напротив кабинета Фромана, и я, в свою очередь, придержал тело. Все остальное, в сущности, было чрезвычайно просто.
По телефону он говорил безупречно, с той долей эмоции, которая как раз была необходима. Затем он ловко, без малейшего отвращения, обхватил труп. Словом, делал абсолютно все, что требовалось. Последний взгляд на сцену. Занавес.
Зато сразу после того, как мы вернулись в мою комнату, он сильно ослаб и едва не потерял сознание. Тут, признаюсь, я слегка запаниковал. У меня было совсем мало времени, чтобы привести его в чувство. Шамбону следовало снова сесть за руль и вернуться в замок как ни в чем не бывало, будто из кино.
К счастью, в силу профессиональной необходимости я научился оказывать первую помощь. Массаж, алкоголь, нашатырь… а также слова — не надо забывать, как нужны комплименты, лесть, вся мягкость и кротость, на которые только способен язык, дабы восстановить ослабевшее самообладание. Он пришел в себя и с гордостью улыбнулся.
— Вставай… Иди… Говори… Кстати, Жермен едва взглянет на тебя, когда будет открывать ворота. А потом, когда прибудет полиция, ты имеешь полное право изобразить потрясение. Браво, старина. Надо продержаться еще час, но самое страшное уже позади. Он пригладил волосы, осмотрел себя в последний раз и уехал.
Я поправил одеяло — на нем не было ни пятнышка, — сел в кресло, поставил рядом костыли, как уставший после боя солдат ставит ружье. С нежностью смотрел я на свои мертвые ноги. Долго поглаживал их.
Вот теперь я чувствую себя инвалидом. Фроман умер — и словно большой любви пришел конец. Еще совсем недавно, едва проснувшись поутру, я думал о нем. Из этих мыслей складывалась жестокая радость моих долгих дней. Я хитрил с ним. Мысленно разговаривал. Провоцировал. Оскорблял, когда, передвигаясь на костылях, задевал за мебель. Более того, он был верным спутником моих ночей, когда тоска по утраченному не давала мне уснуть. Я не говорил об этом Изе, но часто у меня болела спина, и я лежал, вытянувшись на постели, полный бессилия перед будущим. Я тщательно изучал его лицо, которое знал наизусть, как географическую карту: толстый нос, усыпанный черными точками, глубокие морщины, которые с двух сторон будто поддерживали веки, наполовину скрывающие глаза, как вечно опущенные шторы. Мы смотрели друг на друга, и в конце концов мне становилось невмоготу, настолько запечатлелся живым его образ в моей памяти. Как, бывало, давным-давно я дурачился, разрисовывая портреты в школьных учебниках, так и теперь я украшал его чудовищными усами, пышными бакенбардами, наподобие сахарного безе. Гнал его прочь. Ставил к стенке. Грозил расстрелом. Орал на него. Приятные минуты мести! Само собой, в порядке компенсации позволяю себе слегка отыграться. Например, обедаю в столовой вместе с Изой и Шамбоном. Когда хочу, иду в библиотеку. Устраиваюсь с книгой в салоне, разваливаюсь в кресле новопреставленного господина Президента. Воображаю, что это мой замок, однако всюду, как деревянная лошадка за ребенком, за мной волочится тоска. Иза тоже угрюма. Она обязана носить траур, посещать кладбище, отвечать на соболезнования, подписывать всевозможные бумажки. Выборы на носу, и она принимает друзей Фромана, которые просят ее участвовать вместо покойного в различных комитетах, фигурировать в списке, который тот должен был возглавлять.
Она делает вид, что погружена в неутешное горе, что вызывает недоверчивые взгляды.
Я уж не говорю о Шамбоне. Тот похудел. Ходит боком, словно постоянно оглядывается, не идет ли кто за ним. И пьет, чтобы приободриться. Он не на шутку меня беспокоит.
На заводе он — объект скрытой травли. Натыкается на надписи: «Шамбон — дурак» или «Шамбон — зануда». Классический номер.
— На кого я похож? Что я им такого сделал, а? — возмущается он.
— Чепуха, старина. Они издеваются над тобой ради удовольствия раздавать затрещины.
— Затрещины — мне! Да если бы они знали, что я… то есть вы и я…
— Замолчи, идиот. Забудь об этом.
