Последний Совершенный Лангедока - [12]

– Не догадался я фонарик прихватить, – с досадой сказал я, – обратно пойдём – темно будет.

– У меня зажигалка есть, – ответила Ольга, – на крайний случай сойдёт.

Улица закончилась заросшим кустами тупиком. Я раздвинул сырые ветки, и мы выбрались на берег.

– Где-то здесь была лавочка, – пробормотал я, – а, вот она. Садитесь, вроде сухо.

Лавочка была старая, отполированная многими поколениями подростков, которые приходили сюда целоваться.

– Странное ощущение, – тихо сказала Ольга, – как будто меня унесло на машине времени. Ещё утром я была во Франции, и вот, день ещё не закончен, а я в другой стране, как в другом мире. Канал, подмосковная дача, старая лавочка, а рядом человек, о существовании которого я ещё совсем недавно не подозревала… Всё-таки в самолётах есть что-то от злого волшебства. Я сижу здесь, в России, под Москвой, а душой я ещё во Франции, и мне тревожно… Вообще, не люблю и боюсь сумерек. В них скрыта какая-то неопределённость. День есть день, ночь есть ночь, а сумерки – время перехода. День ещё не умер, а ночь не родилась.

– «Вы замечали, — едете вы в поезде, спите, поезд останавливается, вы либо проснётесь от неприятного ощущения, либо во сне вас начинает томить. Это потому, что, когда вагон останавливается — во всём вашем теле происходит замедление скорости. Вы лежите в бегущем вагоне, и ваше сердце бьётся и ваши часы идут скорее, чем если бы вы лежали в не двигающемся вагоне. Разница неуловимая, потому что скорости очень малы. Иное дело — ваш перелёт…»

Ольга удивлённо повернулась ко мне:

– О чём вы?

– Это «Аэлита» Алексея Толстого, любимая книга, в детстве я выучил её чуть ли не наизусть.

– Любите Толстого?

– Люблю… Толстой – величайший мастер слова. Он владел им как никто. Ну, разве что ещё Паустовский. В детстве я даже пробовал подражать Алексею Толстому, сочинял рассказы. Когда писал, дыхание перехватывало от восторга, так это казалось здорово и талантливо. А когда закончил, перечитал, разорвал и сжёг на костре, а потом ночью плакал от досады и бессилия. Тогда мне казалось, что в голове столько важных мыслей, которые обязательно нужно записать… А сейчас я думаю: хорошо, что сжёг. Детская болезнь мальчика из хорошей семьи, который много читает. В какой-то момент тебе начинает казаться, что и ты можешь писать солидные, толстые книги в красивых переплётах. Этим нужно переболеть, ну, как ветрянкой.

– И вы больше не пытались писать?

– Ничего, кроме научных и технических текстов. Начальство ругается, говорит, что я пишу чрезмерно сухо и безлико, а я боюсь художественной резьбы по слову. С тех самых пор терпеть не могу архитектурные излишества в литературе, переболел.

По каналу прошёл ярко освещённый теплоход. Палубы были пусты, наверное, туристы сидели в ресторане, как раз было время ужина. За ним прошёл второй, и третий.

– В какой стороне Москва? – спросила Ольга.

– Там, – показал я влево.

– А почему все теплоходы идут в одну сторону?

– Канал узкий, два встречных судна бы не разошлись, поэтому расписание специально составляют так, чтобы теплоходы утром шли в Москву, а вечером – из Москвы. Завтра они уже будут в Угличе. Так удобнее туристам, а гравию и песку всё равно, когда их привезут в Москву.

– А куда можно доплыть по этому каналу?

– Если спуститься вниз по Волге, – в Каспийское море. Если повернуть у Казани, то по Каме можно подняться до Уфы, а у Волгограда через Цимлянское водохранилище можно попасть в Дон, а по нему – в Азовское море.

Ольга помолчала.

– Не знаю, что со мной. Вода между камнями журчит, сыростью пахнет, дымком и почему-то плакать хочется…

Мне стало неловко до озноба. После таких слов полагается обнять девушку за плечи, притянуть к себе и сказать что-нибудь мужественно-глупое, но мне этого решительно не хотелось, потому что было непонятно, как вести себя потом: то ли тащить Ольгу в постель, то ли делать вид, что ничего не произошло. Поэтому я сказал:

– Наверное, это потому, что вы вернулись в Россию, ну как в старый дом, в котором не были много лет, а это всегда грустно. Вот американец может жить где угодно, а русский должен жить в России. Плохо ему на чужбине.

– Вы так думаете? – холодновато спросила Ольга, слегка отстранившись. – Вы здесь, в России, не представляете себе, сколько русских рассеяно по свету. Многие вполне довольны жизнью и вовсе не торопятся на землю предков. Они вроде евреев, которые всем сердцем любят Израиль, но жить предпочитают в Штатах или Канаде.

– Русский писатель, навсегда покинувший Россию, уже не может написать ничего стоящего.

– А Набоков?

– Какой же он русский писатель? В эмиграции Набоков даже писал на английском.

– Хорошо, пусть. Но вот Гоголь десять лет прожил за границей.

– Гоголь знал, что обязательно вернётся, а это совсем другое дело! И Достоевский жил за границей, и Алексей Толстой, но они не перестали быть Достоевским и Толстым, потому что вернулись. Знаете, когда во время Перестройки стали печатать Бунина, Аверченко и Набокова я сначала обрадовался, а потом был страшно разочарован. Не печатали их эмигрантские вещи в СССР, и правильно делали. Неужто «Хроника окаянных дней» – это шедевр, достойный Бунина? Не ожидал от него такой чёрной, подсердечной злобы…