Последний снег - [23]

Аня очутилась в ельнике, свернув с дороги, зашагала по рыжему мху, по выцветшим прошлогодним иголкам. Набрела на ключ, присела возле него, вынула из сумки хлеб, обмакнула в студеную чистую воду. Она горько улыбнулась, отметив, что хлеб потерял для нее свой давний, детдомовский вкус — нет теперь того молитвенного изумления перед куском хлеба.

Она опять заторопилась, на ходу доедая краюху, вышла из леса.

Вон оно, Данилово. Пока видны только белесоватые вершины верб, несколько крыш. Потом выступили все двадцать две крыши; каждая из них была знакома Ане, и каждую она отличала от другой. Зная, кто под какой крышей живет, Аня еще издалека стала гадать, где ее ждут. Дойдя до косогора, откуда, помимо дороги, в село вели несколько тропинок, Аня постояла.

Село не обещало ничего радостного. Данилово было одним из тех сел, где чаще умирают, чем рождаются. Только в восемнадцати избах жили люди, в основном старики и старухи, остальные стояли с заколоченными окнами — жильцы подались в город.

Кто-то звонил, вызывал фельдшерицу вчера вечером на дом, а кто — неизвестно. Расслышать все по телефону не смогли, мешала гроза.

Аня решила начать с краю — с одинокой бабки Степаниды. Старуха доживала свой век, ей было лет под восемьдесят. Она уже давно ничего не слышала, поэтому у нее в избе с утра до полуночи играло включенное на всю катушку радио. Умирать — так с музыкой…

Еще со двора Аня услышала голос диктора, заметила, как в окне мелькнул платок бабки Степаниды. Старуха появилась на крыльце, сощурилась на Аню, узнав ее, заговорила громко:

— Ай, Анютка, ай, дома тебе не сидится!.. Али ты смерть мою караулишь? Не пужайся, девка, она меня до осени не тронет. Летом я ей не по зубам.

Тяжелые ее руки были запачканы землей. Она сошла с крыльца, направилась к рукомойнику. Повернула веселое лицо к Ане, сказала:

— Ступай в избу. Картошку я варю… Ты небось не ко мне притопала. К Богачихе небось. Она вчера металась, будто на гвоздь наступила.

— Зайду к ним, — крикнула Аня. — Может, Богачиха вызывала…

— У меня только поясницу ломит, — отвечала ей бабка Степанида. — Перед дождем.

Аня жестом показала — пойдет дальше, а потом вернется.

— Приходи, ждать буду, — закивала старуха.

Аня увидела дом, который ей никогда не забыть. Высокий, кирпичный, крытый светлым шифером дом стоял на возвышении. К нему, прочному и добротному, сбегались с трех сторон остальные избы села. Но сейчас он показался Ане не таким высокомерно-громоздким, каким она видела его весной. Будто он осел и чуть скособочился, поблекли дубовые ворота, — прежде они, свежие, пропитанные олифой, золотистым цветом радовали глаза.

За два последних месяца в этом доме все перевернулось. Словно сговорившись, один за другим уехали от родителей оба сына. Оба, Петр и Павел, были лучшими трактористами района. Раньше под наградные грамоты и призы, полученные ими, был отведен целый угол дома. Казалось, благополучие и согласие никогда не покинут этот дом.

Все произошло неожиданно.

Ане вспомнился теплый весенний день. По лугу, хмелившему голову ароматами молодых трав, Аня шагала в Завидово, в деревушку в пять домов. Перешла вброд реку, от нее до Завидова оставался километр пути. Ане было хорошо идти босиком по мягкой и сочной земле, глядя на синий гребешок соснового бора, до того хорошо, что она не обернулась на шум попутной машины. В другой раз она стала бы «голосовать», а тут спокойно свернула с дороги, пропуская машину.

— Анюта!.. — сквозь вой мотора донеслось до нее.

Уловив в крике тоску и тревогу, Аня метнулась к кабине. Только минуту спустя уставилась на шофера, который, сильно крутанув руль, погнал машину назад.

— Мы в район звонили… «Скорую» вызывали, — проговорил он. — Нет ее. Куда-то выехала… Держись!

Машина прыгнула в реку, и вода под ней взорвалась, вскипела и обдала кабину. Брызги, свет ослепили Аню, и она, все еще не угадывая в парне знакомого ей человека, подалась к нему, разглядывала черное от копоти лицо.

— Не узнаешь, что ли? — крикнул он. — Богачев я, Павка. Брат обгорел… Лежит на полевом стане… Дышит еще.

— Петр… Такой молодой, — Аня не услышала своих слов, оглушенная внезапной горькой жалостью к Павке, который наверняка не помнит себя сейчас — он там, возле брата.

Она больше не отвлекала его, смотрела на дорогу, искромсанную колесами; начинала готовить себя к суровой быстрой работе. Прежде всего ей нужно было унять свое сердце, захлестнутое первой, расслабляющей жалостью, чтобы жалость не помешала ей.

— Я его схватить не успел, — сказал Павка. Заправлялись мы. В кабине у него загорелось… Вроде потушил, дернул трактор, а тут из шланга как саданет. Сразу запылало. Он выпрыгнул, катается, горит живьем. Я на него с ватником… Лежит теперь, молчит. Хоть бы орал, что ли! Танкист… Он и в армии, на учениях, ногу сломал, рассказывал мне. Лезет…

— Лицо как? — спросила Аня.

— Вроде возле уха запеклось немного. А так — целое. Повезло.

— Кожа, наверно, понадобится, — сказала Аня. — Если ожоги сильные…

— Ничего, — откликнулся Павка. — У меня спина широкая. Снимай, сколько хошь.

И вдруг Анюте стало легче. Она справилась со слабостью, и руки ее налились упругой, чуткой силой, как если бы она уже коснулась ими страдающего человека. И ничего болезненного уже не таилось в словах Павки, который рад, что ради брата с него снимут живую, ему лишь доставшуюся с рождения кожу. Аня ощутила нежную гладкую кожу собственной спины, ощутила холодок, будто к ней уже прикоснулись скальпелем.