Последний шанс - [17]

Она, наконец, оторвала взгляд от стола и посмотрела на Брянцева с выражением человека, решившегося в ущерб себе на откровенность с представителем закона.

— Видите ли, Сергей Иванович, я подозреваю, что за последний год с Еленой Ионовной что-то случилось. Я имею в виду ее психику. Она потеряла, по-моему, ориентировку и чувство реальности… У нее появилась навязчивая идея, глупая, ни с чем не сообразная идея, — заиметь «своего, доброго старичка»… Это в ее-то шестьдесят два. Понимаете?

Она вроде бы осуждала Пустаеву, но осуждение звучало так, словно она не верила сама себе.

И в это время Брянцев наконец кивнул, ожил и, ободренная такой ничтожной мерой его внимания, она продолжала:

— Хуже того, Елена Ионовна воспылала к нему нежной страстью. Конечно же, она сошла с ума. Вести себя так, как девчонка… Смешно, это к семидесятилетнему Задорову. Я ей говорю: он же старик. А она: «Я всю жизнь со стариком жила…» Я говорю: «У него жена…» А она: «Все равно он будет моим…» Понимаете? Ну, конечно же, она определенно сошла с ума…

Теперь она опять продолжала смотреть в глаза сидящему против нее истукану, пытаясь понять, как он отнесся к ее утверждению: «сошла с ума». Наконец, губы его разжались, и он спросил:

— И как далеко зашло ее сумасшествие?

— Она решила устранить соперницу… — упавшим голосом выдавила из себя Шапкина. — У лечащего врача есть много возможностей, если он забывает о клятве Гиппократа. А у ее соперницы пошаливало сердце… Словом, Задорова поступила ко мне в отделение с явными признаками передозировки сердечными гликозидами… Я спросила Елену Ионовну, как это она, опытный врач, допустила такую ошибку. Она ничуть не смутилась и холодно ответила: «Так было нужно, Ниночка». Я ужаснулась, но ничего не сказала ей. Бежать к главврачу, обвинять ее я не решилась. Поступок был настолько чудовищен, что мне никто не поверил бы. Потом у нее нашлись бы оправдания, и, в конце концов, сработала бы наша «врачебная этика», а я лишилась бы, пожалуй, доброго имени.

— И вы решили умыть руки?

— Да, я предоставила событиям идти своим чередом. Задорову я закрепила за опытным врачом, но спасти ее так и не удалось…

— А как вел себя Задоров?

Нина Алексеевна вспомнила, что Бубнов заподозрил ее в причастности к убийству Пустаевой, вспомнила, что сама она продолжала подозревать в этом своего Алекса, и вот теперь у нее есть возможность отвести эти подозрения и бросить тень на Задорова. И хоть она сама не верила своим словам, Нина Алексеевна сделала вид, что ей не хотелось бы этого говорить, но все же она скажет:

— Задоров произвел на меня впечатление человека сурового, сдержанного и даже тихого, но, знаете, такого тихого, про которых говорят: в тихом омуте… Я так говорю по личному впечатлению, Сергей Иванович, может быть и ошибочному, ведь я разрешила ему лечь в больницу формально для лечения, а фактически для ухода за женой, потому что лично ему… Словом, хоть он и старик, но довольно крепкий старик, все-таки бывший военный летчик…

Задоров

Он сидел на балконе своего третьего этажа в майке и тренировочных штанах. На небе, впервые после многих-многих безоблачных, знойных дней, появились «барашки», и у него теперь противно ныла раненая нога. Но он мирился с болью, вспоминая давние уроки по метеорологии в летной школе. Их вел у них школьный синоптик, которого курсанты прозвали по латинскому названию облаков «Кум-люсом-стратусом». Он их наставлял: «Барашки обычно идут часа за два впереди фронта…» И это всегда сбывалось. Значит, грядет перемена погоды. Может быть, пройдет благодатный дождь.

Внизу, почти под его балконом, сидели на скамейках женщины, а около песочницы, вокруг разросшихся берез и рябин бегали дети.

Семнадцать лет назад, когда они только вселились в этот, тогда новый дом, его избрали первым председателем домкома. Тогда около дома был голый пустырь, горы строительного щебня и вывороченной земли, и ему пришлось обить не один порог, чтобы к их дому пригнали бульдозеры и убрали эти завалы. А после вместе с другими жильцами они и посадили эти березки, рябины, акации. Потом уже другие соорудили вокруг них оградку из старых водопроводных труб, окрасили их голубой и желтой краской, смастерили удобные скамейки со спинками, а чуть в стороне зацементировали маленькую площадку и построили тоже на металлических столбиках столик, со всех сторон окруженный простыми, без спинок, скамейками. Так худо-бедно создавался вполне уютный «свой двор».

Свою спутницу жизни он называл коротко и ласково: «Ля…» Звал он ее так потому, что еще давно-давно, в первые дни знакомства на фронте, она как-то обмолвилась о том, что в семье ее звали «Лялей». Тогда он и сказал: «А я буду звать тебя еще короче и ласковей: «Ля…» Так и повелось. И ей нравилось это «Ля». И уж только потом, когда она стала матерью взрослых детей, Ольгой Николаевной, стала стесняться этого «Ля». «Это, батя, — говорила она, — не имя, а кличка какая-то. Ну придумай, пожалуйста, что-то другое…» А он уже не мог по-другому. Называл при других иногда «Ольгой Николаевной», а потом опять прорывалось привычное: «Ля».

Выход на пенсию подарил ему непривычно много свободного времени. Лес был рядом, и он стал завзятым грибником. В летнее время просыпался задолго до рассвета и отправлялся пешком километров за девять до «своих» мест. Приходил туда как раз тогда, когда становилось довольно светло, часа на два — три раньше первых горожан-дачников и грибников. Он уже был с добычей, когда на «его» местах появлялись новые грибники.