Последний шанс - [18]

Так у него выработалась привычка вставать много раньше других. В дни, когда грибных походов не было (грибам нужно давать время подрасти), утренние часы он обычно проводил на балконе — читал, всматривался в людей своих подъездов.

Вместе с горбачевской «перестройкой» во двор заглянула беда. Сначала маленькая, чуть заметная — зашаталась, заколебалась вера, во имя которой жили, боролись и даже умирали отцы отцов теперешних обитателей двора. Каким путем идти по жизни дальше? Что лучше, славнее в ней: мое или наше? И многим тогда показалось, что «свое»-то главнее, надежнее, а «каждый сам за себя» — лучше. «Что мне в будущем, — говорили некоторые, — ты дай мне сейчас…»

А другие уверовали, что «мое» выше «нашего», что каждый «сам за себя» — самая справедливая норма жизни, стали заметно «перестраиваться». Шофер автобуса Прутков открыто торговал ворованным у государства бензином. Жена Бориса, токаря-золотые руки, пропадала теперь на базаре, — ударилась в спекуляцию, начала пить и, в конце концов, спилась окончательно. А самая большая крикунья среди женщин двора, пышнотелая Надя стала открыто гнать самогон, и к ней потянулись не только пьянчуги их дома, но и соседних.

Словом, он, Задоров, своими глазами видел, как у людей, еще вчера довольно порядочных, верх стало брать дикое, заскорузлое, жадное «мое». Им становилось наплевать на будущее, на «наше» — лишь бы урвать кусочек себе, сейчас, сегодня, а там хоть потоп…

Раскурив сигарету, Задоров снова посмотрел вниз, на двор. Ага, показался Бурлаков. Постукивая палочкой, тот направлялся от своего первого подъезда, к женщинам, сидевшим на скамейке, под балконом Задорова. Поступь Бурлакова была неуверенной, лицо неподвижно, угрюмо.

Подойдя к скамье (женщины раздвинулись и дали ему место), он плюхнулся рядом с крикуньей Надей:

— Выручи, Надежда…

— Без денег? — откликнулась та.

— Ну, заплачу я тебе… потом…

— Знаю я это «потом». Без денег не дам.

Задоров понял: Бурлаков просил на похмелку. Надя отказала ему.

Из всех мужиков двора Задорову было особенно жаль именно этого Бурлакова. Он был свой брат, бывший фронтовик-артиллерист, инвалид войны, кончивший ее старшим лейтенантом, командиром батареи. А сейчас? Огрубел, опустился. И стыдно ему за себя, вот он и «заливает» этот стыд горячительным, внешней грубостью и нахальством.

Затерялось его хорошее от окружающих, и все теперь видят в нем. Бурлакове, только внешнее — грубость полуспившегося человека.

В это время Задоров увидел идущего к их подъезду милицейского подполковника довольно внушительной наружности. Что-то будто оборвалось в его душе. «Ко мне…» — уверенно и тоскливо подумалось ему.

Лицом к лицу

Предчувствие не обмануло Задорова. Вернувшись с балкона в квартиру, он вскоре услышал настойчивый звонок. Задорова изнутри будто обдало жаром, он всегда чувствовал приближение опасности, мгновенно обретая наружную холодность и спокойствие.

Как он и ожидал, незваным гостем оказался милицейский подполковник.

Задоров сухо пригласил его пройти из крошечной прихожей в комнату.

Телевизор на тумбочке-подставке стоял несколько криво, и один конец салфетки под ним спускался несколько ниже другого. На диване в беспорядке валялись подушки и одеяло. Стол был завален газетами и книгами, среди которых Брянцев приметил капитальное, двухтомное издание «Лекарственные средства». На столе же стояла настольная лампа и радиоприемник. Да, женщина в этом доме явно отсутствовала.

Заметив оценивающий взгляд Брянцева, Задоров все так же сухо извинился:

— Простите за некоторый беспорядок. Пожалуйста, присаживайтесь.

Обмениваясь первыми фразами, они внимательно вглядывались друг в друга. Глядя на Задорова, Брянцев почему-то вспомнил давнюю, еще доперестроечную поездку в Крым, экскурсию на раскопки какого-то древнего города, кажется, Херсонеса, вспомнился экскурсовод, который предлагал им обратить особое внимание на «первые признаки цивилизации — появление замков…» Тогда его буквально поразила эта деталь, и он не остался равнодушен к действительно благородным останкам той цивилизации — обломкам гранитных, искусно вытесанных, украшенных тонкой резьбой величественных колонн. Теперь невольно вспомнились эти колонны — сохранившие былое величие.

Словом, встретившись с Задоровым лицом к лицу, Брянцев пришел к заключению, что Пустаева, облюбовав Задорова на роль «своего доброго старичка», не была дурой…

Так же внимательно изучал и Задоров Брянцева. Вообще-то он не любил милиционеров. О всех о них он судил, как говорят, чохом. Все они казались ему жуликоватыми, своекорыстными верхоглядами, злоупотребляющими предоставленной им властью. Порой он сам пользовался расхожим изречением: «Человек ты или милиционер?» До сих пор он не сталкивался с милицией лично. Ведь обычно с ней имеют дело или люди, попавшие в беду, — они сами бегут к ней: «Помогите!..», или нарушители закона и порядка, тех милиция попросту «берет». Задоров всю жизнь из бед и неприятностей старался выйти собственными силами, без чужой помощи.

Перед ним сидел коренастый, пожилой, но весьма крепкий мужчина. Голову его уже тронула седина. Задоров вспомнил один городок в их области, когда-то даже уездный, а потом захиревший из-за отдаленности от железной дороги и превратившийся в большое село. В нем жили потомки стрельцов, и женщины отличались там истинно русской красотой, а мужчины были похожи на этого подполковника: крепкие, надежные, немногословные. И потом во взгляде этого подполковника не было и тени высокомерия, сознания своих властных полномочий. Казалось, сними с него милицейский мундир, одень в цивильное, и он бы стал даже приятен Задорову.