Последний сейм Речи Посполитой - [41]

— Что, он кандидат в будущие фавориты?

— Политические соображения заставляют нас устроить в честь его бал. Граф Анквич и гетман Коссаковский уже хлопочут об этом. Двадцать пять «дукашек» с персоны, общество избранное и самые красивые дамы. Я уж многим отказал, тебя, однако, могу записать.

— Пожалуйста, запиши. На собачьей свадьбе иногда слаще всего бывает шаферам, — сыронизировал Заремба.

— Все должны увезти из Польши самые приятные воспоминания. По этим соображениям тоже хотелось бы, чтобы князь примирился с камергершей. Она была бы украшением бала, понимаешь?

Север понимал так хорошо, что охотно дал бы ему по красной физиономии. Однако он только улыбнулся и наперекор своим чувствам пообещал примирить эту охладевшую друг к другу пару.

— Пускай любятся на благо отчизны! Пускай нежничают! — проговорил он, измываясь с дикой жестокостью над собственным сердцем. — Попробую её убедить.

Они вошли в роскошно меблированную и залитую огнями гостиную.

Хозяйка дома в пунцовом пеньюаре восседала в глубоком вольтеровском кресле, держа в одной руке белую собачку, в другой — золотой флакон духов, который она все время подносила к носу, — окруженная несколькими молодыми людьми, одетыми по последней моде в одинаковые коричневые фраки и узкие панталоны до щиколоток, со шляпами на коленях и толстыми тросточками в руках. Их было трое. Лица у всех были похожи на только что испеченные булочки. У всех были завитые кудри, отдаленно напоминавшие стопки золота, выпученные глаза, задорные физиономии, и все именовались Кротовскими — сыновья одной матери, просвещенные воспитанники одного гувернера и наследники единых и неделимых полутора дюжин крестьянских душ. Очевидно, они рассказывали что-то очень веселое, так как хозяйка все время хохотала до упаду и, подавая Зарембе руку для поцелуя, даже не посмотрела на него.

Дама походила на зрелую сливу, особенно сладкую, когда ее ударит ранний осенний заморозок, красивая еще и привлекательная. На напудренном лице ее чернело несколько «мушек», глаза были жгучие, голова в черных локонах, завитых наподобие вылущенных стручков, глубокое декольте, хриплый голос, губы, которые она беспрестанно облизывала толстым языком. Говорила все время только по-французски, обожала Руссо, на улицу выезжала с прирученным барашком, нежно мечтала об идиллической жизни на зеленых «риважах», в пастушеском шалаше, пока же испытывала верность юных «пастушков». Дома ругалась, как базарная торговка, била прислугу и не брезгала анисовкой и цыганским сонником.

Новаковский повертелся в гостиной и направился в соседние комнаты, где поминутно вспыхивали горячие споры игроков. Зарембу же взял под свое попечение какой-то старый шляхтич в кунтуше, который через несколько минут горячо уверял его:

— А я вам даю голову на отсечение, что все уже пропало. Нет уж ни Литвы, ни Волыни, ни коронных земель, одно только спасение в гуманном великодушии императрицы. Прикидывал и так и эдак, а выходит одно...

Лакей доложил о прибытии Цицианова, который был встречен торжественно и с такими почестями, что даже хозяйка дома встала, чтобы его приветствовать.

Новаковский долго разговаривал с ним о чем-то в стороне, и князь, выглядевший сначала довольно вялым, заметно оживился, милостиво подал руку Зарембе и, сказав ему несколько ласковых слов, уселся за карты.

Хозяйка вернулась в кресло, юнцы — к прерванным анекдотам, Новаковский — к приему все прибывающих и прибывающих гостей. Один Заремба бродил одиноко, не зная, что ему с собой делать. Ему хотелось, правда, потихоньку удрать, но рыбьи, белесые глаза Цицианова держали его точно на привязи. Заремба оглядывал его со всех сторон и медлил, все больше злясь и на него, и на себя.

Три комнаты были уже почти битком набиты. Играли за многими столиками; дым из трубок окружал все сизым облаком, сквозь которое слышался звон пересыпаемого золота, названия выбрасываемых карт, цифры, разговоры о сейме, случайные анекдоты, бросаемые вполголоса ругательства и окрики на прислугу, сновавшую в длинных, точно сшитых на рост, ливреях, с подносами, уставленными рядами бутылок.

— Помяните вы мое слово, Сроковский вам говорит: все пропало!

Север убежал от его карканья и начал опять разглядывать князя; подсаживался к столикам в углах, где публика развлекалась вином и политическими разговорами, но нигде не мог пробыть долго. Ему противно было это странное общество, состоящее из каких-то подозрительных лиц, русских офицеров и всем известных пьяниц и шулеров, как Подгорский, Лобаржевский, Юзефович, с коноводом развратников во главе — Миончинским. Все они вызывали в нем непреодолимое отвращение и злобу.

Раздражала его и эта шикарная квартира, сильно походившая на лавку старьевщика или комнату в заезжем доме, — настолько в ней были перемешаны остатки былого величия дворцов со всяким хламом и никуда не годными вещами. В конце концов он уже начал пробираться к выходу, как вдруг услышал сдержанный голос князя, очутившегося рядом с ним.

— Мне хотелось бы с вами поговорить, только здесь, в этом доме, немыслимо.

— Можем выйти на улицу.

Его охватил вдруг трепет.