Последний сейм Речи Посполитой - [39]

Но тут же словно пал ниц перед незримым лицом жестокой судьбы и взмолился всей своей измученной, любящей душой о спасении.

На хорах зашуршал вдруг какой-то многоголосый шепот, и печальные глаза его обратились туда, на эти исхудалые лица, непричесанные головы, грубые черты и невзрачные фигуры мелкого городского люда. С минуту парил над ними, как орел, прежде чем ринуться на стадо, но тотчас же душу его подхватил какой-то вихрь и унес в беспредельную даль, в деревни и города, в кишащие толпы народа, втоптанные в землю насилием, вечно голодные, вечно обижаемые, вечно порабощенные и только внешним видом напоминающие человеческое племя.

«К оружию! К оружию!» — кричал он мысленно полным отчаяния голосом.

И с трепетом ждал отклика. Услышат ли? Поймут ли? Захотят ли?

Ведь для них вся гибнущая родина — только дом неволи! Могут ли они отдавать жизнь для спасения — чего? — оков и совершаемого над ними насилия?

— Вы решили непременно тревожить меня своим хмурым видом, — стала жаловаться подкоморша, заглядывая ему с нежностью в глаза.

— Меня окружили такие призраки, что я и сам не знаю, что с собой делать.

— Надо прийти ко мне с исповедью, у меня вы легко найдете благодать утоления.

Однако ни до исповеди, ни до нежной сцены прощения и утоления печалей не дошло, так как в этот момент председатель сейма Белинский, троекратно ударив жезлом, открыл заседание и, следуя регламенту, а еще больше Сиверсову наказу, обратился строго к публике, заполнявшей хоры:

— Господа, прошу удалиться!

Но, хотя толстяк Рох в своем синем кафтане с золотым позументом, постукивая окованной серебром булавой, грозно повторил то же самое, никто не спешил уходить.

Тенгоборский, секретарь сейма, прочел список вопросов, подлежащих обсуждению в заседании. Вслед за этим председатель открыл собрание вопросом об отношениях с Пруссией, — о полномочиях для делегации, которая должна будет вести переговоры с Бухгольцем, если представителям народа угодно будет этот вопрос заслушать.

— Нет! Долой полномочия! Не надо! Не позволим! Не хотим! — поднялись бурные протесты с депутатских скамей, хоры же энергично поддержали их топаньем и криком.

Коронный канцлер Сулковский встал со своего места рядом с королем и стал убеждать скрипучим голосом, что полномочная грамота, составленная по наказу народных представителей, находится уже сейчас в руках епископа Массальского. Полный текст ее, в копии, он поручил зачитать секретарю.

Но тут снова поднялся шум, десятка два депутатов настойчиво требовали слова, а хоры неистово загалдели, не давая читать встававшему несколько раз и тщетно пытавшемуся начать Тенгоборскому.

— Сейчас нас погонят штыками, — заволновался Заремба, поглядывая на двери.

— Против прусского короля можно возмущаться, а вот попробуйте-ка сделать то же самое против наших «союзников»! — шепнула подкоморша из-за веера.

Председатель изо всех сил стучал жезлом по столу, король хмурил брови, сенаторы волновались, но только когда на трибуну взошел плоцкий депутат Карский, в зале утихло.

После него говорил ломжинский депутат Скаржинский и ливский — Краснодембский, и все они говорили одно и то же: наказ народных представителей требовал, чтобы канцлер представил проект полномочной грамоты, а не ее окончательную редакцию, словно это был вопрос уже решенный.

— Спорят о словах, — раздражался Заремба.

— Важно затянуть дело, а не разрешить его, — объяснила подкоморша, аплодируя Краснодембскому; за ней, точно по команде, дружно захлопали все сидевшие на хорах.

— А сейчас слушайте со вниманием, — предупредила она его, направляя куда-то лорнет.

На трибуну взошел Гостковский, депутат от Цеханова, худощавый человек средних лет в мазурском темно-синем кунтуше и жупане палевого цвета, с бритой головой, с загорелым продолговатым лицом, голубыми глазами и светлыми подстриженными усами. Он с места в карьер начал критиковать отсутствие в верительной грамоте пунктов о недопустимости уступки Торуня и Гданьска прусскому королю.

— И ни пяди польской земли, ни одного камня от Торуня и Гданьска! — повторил с нажимом Гостковский. — Насилием, подлостью и интригами хотят заключить в оковы Речь Посполитую! Всемилостивейший король! Светлейшие представители сословий, — восклицал он громким голосом, полным душевной муки, — не прикладывайте рук к приумножению стонов и обид ваших братьев, не способствуйте торжеству насилия и измены, чтобы не сказали грядущие поколения, будто мы добровольно, по разгильдяйству, из подлого страха и позорной нерешительности попали под ярмо. Прусский король с лисьим доброжелательством и лживыми клятвами называл себя нашим другом, и он же первый позорно предал нас. Не может быть переговоров с подобным предателем! Не может быть с ним никаких договоров! Не ведут переговоров с бешеной собакой, кусающей людей и распространяющей заразу, а всякий, кто жив, хватает в руки что попадается — камень, железо или жердь из забора — и бьет, бьет врага до последнего издыхания, бьет его до смерти, — закончил он.

Буря аплодисментов огласила зал, хоры тряслись от топанья и крика.

— Никаких переговоров! Бить колбасников! Долой пруссаков!