Последний сейм Речи Посполитой - [40]

Председатель, не будучи в силах успокоить шум ни колокольчиком, ни криком, закрыл заседание и покинул свое место, король тоже скрылся за красный занавес, после чего двери, ведущие на хоры, с шумом распахнулись, послышалась тяжелая поступь солдат, и на хорах засверкал лес взятых наперевес штыков. Егеря вмиг очистили хоры от ревущей толпы, оставив только дам, своих офицеров и Роха, охрипшего от крика.

Заремба, подхваченный теснящейся толпой, убегающей от штыков, не заметил, как очутился во дворе замка. Он приводил в порядок жестоко смятый свой фрак, раздумывая, как бы попасть назад, к покинутой им подкоморше, когда подбежал к нему Новаковский.

— Разыскиваю тебя. Можем ехать домой.

Он был зол и взволнован.

— Король отложил уже заседание на понедельник?

— Еще нет. Но сегодня там не будет ничего заслуживающего внимания.

Оба сели в экипаж, ждавший на площади. Лошади резво тронули.

Сумерки стлались уже над городом, только кое-где еще сверкали кресты костелов, и по небу разливались золотистые бухты. С полей веяло холодом, на холмах светились огни солдатских костров, в переулках мычали коровы и гоготали стада возвращающихся домой гусей. Улицы были уже почти пусты, только на углах и на площадях усиливались караулы и конные патрули.

— Слышал ты этого умника из Цеханова? — заговорил Новаковский.

— Хороший игрок, знал, чем задеть за живое. Сумел увлечь даже депутатов.

— Говори этаким что-нибудь умное — зевают, а городи какую-нибудь чушь о неприкосновенной шляхетской свободе, щекочи их сказкой о равенстве с королями, вспоминай Александров Македонских, вставляй через два слова «добродетель», через каждые три «честь», через пять — «служение народу», через десять — «светлейшие представители народа», кричи при этом изо всех сил, размахивай руками, как ветряная мельница, так в конце концов они прослезятся от умиления и готовы даже качать тебя и объявить спасителем родины.

Заремба молчал, стараясь угадать причины его раздражения.

— Но избави бог полагаться на их восторги. Что сегодня решат, завтра готовы послать к черту, и всякое возражение называют тотчас же изменой или глупостью.

Он замолчал, так как пришлось проезжать по очень ухабистой мостовой.

— И опять оттянутся переговоры с Бухгольцем, — проговорил он огорченно. — Будут ждать, пока Меленсдорф захватит Варшаву, и только тогда поднимут вопли и слезы.

Заремба понял, как ему казалось, причину возмущения Новаковского и попробовал его утешить:

— Игельстрем этого не допустит; он рассчитывает преподнести Варшаву царице.

Они очутились перед двухэтажным домом. Из открытых окон лился свет и доносился гомон голосов. Взлохмаченный паренек в рваной ливрее дежурил в темной подворотне у настежь раскрытых ворот. Вскоре, однако, появился одетый в черное француз-камердинер с зажженным подсвечником и, низко кланяясь, повел их по крытой ковром лестнице в задний флигель дома.

— Много народу? — спросил Новаковский небрежно, входя в небольшую комнату.

— Четыре столика ломбера и «фараон». Остальные в гостиной.

— Прости, мне нужно переодеться. Хватит с меня этого маскарада, — указал он на свой кунтуш и скрылся в соседний альков.

Заремба с интересом стал оглядывать комнату, служившую, по-видимому, конторой и одновременно как бы складом крепко окованных сундуков, стоявших на столах ящиков с огромными замками, сваленной в углах сбруи и развешанной по стенам разноцветной ливрейной одежды. Тут же стояло несколько складных коек и каких-то ширмочек.

Вошел Новаковский, переодетый в модный, кирпичного цвета, фрак, высокие чулки и плоские туфли. Камердинер с важным видом обвязал вокруг его шеи широкий белый платок и, подав ему в руки табакерку, почтительно, но с достоинством отступил в сторону.

— Я приобрел его вместе с мебелью от полковника Стемпковского, — похвастал Новаковский вполголоса. — Говорили, будто какой-то «де» или даже побольше, изгнанный революцией. Князь Цицианов давал мне за него четверку английских жеребцов с полной упряжью.

— Интересно бы взглянуть при случае на его светлость, — улыбнулся насмешливо Заремба.

— Не забудь, что князь в близкой дружбе со старшим Зубовым, нынешним фаворитом императрицы.

Новаковский взял его под руку, и оба пошли по бесчисленным коридорам. Француз освещал им дорогу канделябром.

— Понимаешь, что это за политическая персона? — проговорил он совсем тихо, словно сообщая важный секрет. — Мы с ним в таких близких отношениях, что он откровенно рассказывал мне о своих любовных невзгодах.

— Что, он не примирился еще с камергершей? — спросил не без хитрого умысла Заремба.

— Да она его в глаза не хочет видеть, отсылает ему нераспечатанные письма, важничает, точно королева. А он буквально с ума сходит с отчаяния. Знаешь, у меня блеснула гениальная идея: помоги ты ему в этой неприятной истории.

— Каким образом? — Заремба сразу понял, что тот имеет в виду.

— Если бы ты, как близкий родственник, при случае убедил ее, что примирение с ним желательно даже для блага родины...

— Не болтай ерунды! — расхохотался Заремба.

— Даю тебе слово, что говорю серьезно. Не забывай, Петербург смотрит на нас его глазами. Его благожелательные доклады могут иметь там большой вес. Тебе пригодилась бы протекция такого влиятельного человека. Он без ума влюблен в камергершу и сумел бы тебе отплатить за услугу. Поверь мне, влиятельный друг и покровитель — это для нас, небольших людей, великое счастье. Кстати, раз мы заговорили на эту тему, могу тебе сообщить, что приезжает младший Зубов.