Последний сейм Речи Посполитой - [43]

Трон стоял под красным балдахином, против высоких окон, через которые лился свет и открывался прекрасный вид на Неман и его зеленые долины. Вдоль стен было несколько вызолоченных стульев и мозаиковые столы итальянской работы, к сожалению безобразно посеребренные. Зеркала между окнами, составленные из небольших кусков, светились белесым, дымчатым блеском. Над серым мраморным камином в углу украшал стену вызолоченный щит с гербами последнего короля саксонской династии, дорогие фарфоровые группы и такие же канделябры. С потолка, на котором сквозь свежую побелку просвечивали выцветшие краски каких-то старинных фресок, свешивались люстры, увешанные хрустальными подвесками. Несколько почерневших портретов в золоченых рамах закрывали кое-где голые стены.

Зал был пуст, скучен, и в нем пахло известкой и столярным клеем.

По данному незаметно сигналу о выходе короля Фризе выстроил всех перед троном на ковре, занимавшем всю середину зала.

Иностранцы заняли места повиднее. Зарембе пришлось стать в самом конце, рядом с дамами в трауре.

Король вошел через небольшую дверь, два юнкера с обнаженными саблями стали по обеим сторонам трона, гвардейцы выстроились у дверей, во дворе загремели барабаны, у окон заняли место караулы.

Король, казалось, был в этот день в хорошем настроении, приветливо улыбался и стал обходить просителей.

Гиджиоти что-то шептал ему на ухо. По другую сторону Фризе называл фамилию. Король довольно долго разговаривал по-английски с иностранцами, а потом по очереди обменивался несколькими словами с каждым просителем.

Заремба со вниманием вслушивался в его голос; однако до него дошло мало, так как стояли они довольно широко, а король говорил, как всегда, очень тихо. Услышал он его лишь тогда, когда старик стал громко выкладывать свои обиды и жалобы. Король слушал точно в испуге, пытаясь прервать этот весьма неприятный доклад, но шляхтич, не давая остановить себя, гремел, все более и более воодушевляясь:

— Ничего не скрываю и ничего не преувеличиваю! Клянусь своим именем, Карпинский из Карпина, герба Корабь, от имени всей земли, стонущей от насилия, говорю одну правду! Видал бы ты, августейший государь, тракты, по которым шествуют «союзные» войска, ты бы подумал, что прошли там дикие татары! На целые мили виднеются там выжженные деревни, оскверненные костелы, разграбленные усадьбы, потравленные нивы, — ничего, кроме голой земли и неба, одни развалины, слезы и плач! Уже народ даже, доведенный до отчаяния, убегает в леса, чтобы спасти хоть жизнь свою от этих ужасных злодейств. Прошлый военный год не довел нас до такого опустошения, как нынешние постои и реквизиции «союзников». Еще немного, и в Прибужском крае не останется ни одной целой избы, ни одного зерна хлеба и ни одного человека.

— Ведь фураж берут по нарядам и в присутствии комиссаров.

— Так должно было быть, а берут они по-своему, как и когда вздумается, а если им кто противится, того нагайки учат покорности. Попадаются некоторые поприличнее, возьмут сто порций зерна, выпишут квитанцию на пятьдесят. Не подписать нельзя — диктуют штыками. А понравится им что-нибудь в доме, берут не спрашивая. Целые возы награбленного едут за ними; продают потом торгашам за бесценок. Вот и стою перед тобой, августейший государь, и спрашиваю: неужели нет уже в Речи Посполитой закона на негодяев и меча на притеснителей?! — закончил он с жаром.

Все глаза перенеслись с него на короля, который стоял смущенным, нервно дергая ленту с орденом на груди. Гиджиоти улыбался с неискренним сочувствием, а Фризе, который за деньги был преданным орудием Сиверса, с особым вниманием всматривался в шляхтича. Наконец король отделался от него весьма сочувственными словами, милостиво протянул руку для поцелуя и обратился к нарядным дамам.

У Карпинского шевелился кадык, как будто он давился королевским ответом.

Король же быстро подвигался к концу ряда. Дамы в трауре старательно утирали уже покрасневшие глаза; стоявший за ними офицер вытягивался в струнку так энергично, что шпоры его звякали. Заремба, выдвинувшись немного из общего ряда, смотрел на короля пристально и без злобы, но с какой-то жгучей жалостью сильной и честной натуры к этому прогнившему, манерничающему селадону, похожему на измятую развратом кокотку.

Руки у него были холеные, привыкшие к ласкам, с длинными тонкими пальцами и розовыми ногтями, бриллианты в шикарном жабо, редкие волосы под седыми, искусно завитыми буклями, лицо женственное, напудренное, голос приятный, взгляд кокетливый, губы неестественно красные, и вокруг него клубы благоухающих духов. От проницательного взгляда Зарембы не ускользнули усаженные драгоценными каменьями пряжки туфель, тонкие вздрагивающие икры, затянутые в белые чулки, голубой фрак, вышитый шелком по краям фалд и лацканов.

Не мог только в нем Заремба увидеть короля. Он слушал, говорил, смотрел и улыбался, как будто не сознавая того, что делает, а красивое еще его лицо не выражало ни жизни, ни благородного воодушевления, ни высокого величия духа.

Зарембе еще юнкером случалось часто видеть его вблизи, но теперь он видел только его непроницаемую маску, под которой можно было мысленно прощупать беспредельную скуку и равнодушие ко всему.