«Последний римлянин» Боэций - [35]
В «Утешении» проза чередуется со стихами — Боэций избрал довольно редко встречающуюся в античной литературе форму сатуры, т. е. своеобразного сочетания прозы и стихов. До него лишь несколько римских авторов прибегли к ней: видный деятель просвещения Варрон, писатель-сатирик Петроний, философ-стоик Сенека и Марциан Капелла, автор популярного в средние века сочинения «О браке Филологии и Меркурия». Однако сам факт использования сатуры в произведениях «утешительного» жанра не имеет аналога в предшествующей Боэцию литературе. Писатели последующего времени также избегали обращения к этой сложной форме, и лишь через семь столетий Данте, страстно почитавший Боэция, вновь прибег к ней при создании «Новой жизни». Форму Боэциева «Утешения», объединившую два различных жанра, можно считать в определенной степени новаторской для своего времени.
У Боэция каждый последующий прозаический текст как бы надстраивается над предыдущим, опирается на него. Понятия, данные в предшествующей прозе, рассматриваются на новой качественной ступени, а затем сказанное в прозаическом отрывке обобщается в кратком поэтическом резюме, подчас в аллегорической форме. В то же время стихи служат ступенью для перехода к обсуждению автором новых тем. Они несут в себе важные смысловые акценты и как бы позволяют взглянуть с высоты на то, что говорилось ранее. Стихотворные тексты у Боэция очень разнообразны как по своему содержанию, так и по форме. Это может быть обобщенный пейзаж или гимн звездоносному небу, историческая аналогия или изложение известного мифа, однако за всем этим обязательно скрыт более глубокий философский или нравственный смысл. В «Утешении» использовано около 30 метрических размеров.
Прозаический текст написан в форме диалога между узником и Философией, предстающей в образе богини. Поверженному и страдающему человеку не могут дать утешения Музы, стенающие вместе с ним, ибо отравой жалости к самому себе они разъедают его мужество. Внезапно над головой узника «явилась женщина с ликом, исполненным достоинства, с пылающими очами, зоркостью своей далеко превосходящими человеческие, поражающими живым блеском и неисчерпаемой притягательной силой; хотя была она во цвете лет, никак не верилось, чтобы она принадлежала к нашему веку, и трудно было определить ее рост. Ибо казалось, что в одно и то же время она и не превышала обычной человеческой меры, и теменем задевала небо, а если бы подняла голову повыше, то вторглась бы в самое небо и исчезла бы из поля зрения взирающих на нее людей. Она облачена была в одежды из тончайших нитей, их, как я узнал позже, она соткала собственными руками. На этих одеждах лежал налет прошлого, как на потемневших старинных картинах. На нижнем их крае была выткана греческая буква п, а на верхнем — ф. И казалось, что между обеими буквами обозначены ступени, как бы составлявшие лестницу, по которой можно подняться снизу вверх. Эту одежду рвали руки каких-то неистовых существ, растаскивавших ее частицы, кто какие мог захватить. В правой руке она держала книги, в левой — скипетр»[102]. Утешительницей Боэция становится Философия — персонифицированная Мудрость. Она заново проводит его по лабиринтам выпавшей ему судьбы, сопрягая ее с судьбой мира и вечностью. Факелом знания Философия освещает тропы, по которым души, «словно пьяные», бредут в поисках истины. Философия предстает в образе величественной женщины, однако она не неприступная госпожа, но чуткая и заботливая наставница, которой можно поверять свои сомнения и которая сопровождает ищущих истину в их странствиях. Чем прекраснее и глубже смысл, придаваемый человеком мудрости, тем вернее и прочнее сложит она ступени, ведущие к высшей истине.
С помощью Философии Боэций осмысляет трагедию своей жизни не только в узколичном плане, но и в соотнесении ее с законами мироздания, в системе универсального космоса, неотъемлемой частицей которого является человек. Такая «космологизация» человеческой жизни, поглощающая и делающая не важными ее личностные аспекты, прямо указывает на неразрывную связь Боэция с античной философской традицией. Поэтому кульминацией «Утешения» становится не повествование о превратностях личной судьбы Боэция, которым отчасти посвящены две первые книги этого сочинения, а раскрытие идеи высшего блага и универсального разума, управляющего миром. Боэций обретает утешение в надличностной сфере, и это не просто риторический прием, но единственно возможное для него успокоение и утоление духовной боли через рациональное в эмоциональное переживание своей причастности вечному бытию мира.
Беседуя с Философией, Боэций от размышлений о своей участи постепенно переходит к рассмотрению природы судьбы (фортуны) — сюжет, неизменно популярный затем в средние века. Боэций и Философия рассуждают о преходящем характере таких благ, как богатство, знатность, высокие должности, слава, об иллюзорности человеческого благополучия, не подкрепленного духовностью, и подводят читателя к идее высшего блага. Это основная тема третьей книги.
