Последний раунд - [10]

Потом был остров. Несмотря на обещания, мама продолжала каждое воскресенье снабжать меня деньгами — на трамвай, на выпивку, на книги. Читал я много: не только Гомера и Софокла, взятых в университетской библиотеке (хотя, казалось бы, какое отношение они, умершие за сотни лет до Христова пришествия, имеют к изучению новогреческого языка), но и нынешних итальянцев: Эко, Пиперно и Магриса. Помню, прочитав на третьем курсе «Микромиры», я впервые почувствовал, как сквозь меня и окружающий меня мир протекает время, подумал о том, что незначительная, почти незаметная история моей жизни непременно станет частью всеобщей Истории — хочу я того или нет. Ладно, речь не о книгах; в мае был экзамен по лексикографии: Византиос с бесконечными предисловиями, затем пятнадцать томов Димитриакоса — я впервые задумался: а не лучше ли штудировать декреты, написанные на крепком итальянском? Отец тогда сказал: расквитаешься со словарями — поедем вдвоем в Афины, оттуда — в Трикалу. На экзамене я отвечал предпоследним, говорил долго и путано, повторяя большей частью одно и то же; профессор смотрел на меня сонно, сквозь какую-то нечеловеческую усталость; думаю, он не понял и четверти сказанного, но улыбнулся, будто извиняясь, и поставил: удовлетворительно. Отец пообещал взять билеты на август, но вот наступил сентябрь, потом Рождество: у отца не было времени, то и дело работа — и еще что-то, чего я не понимал, о чем знали только он и мама. В начале весны — я уже не верил ни в Трикалу, ни в Афины — отец объявил, что покупает билеты: я полечу один. Начались какие-то объяснения — я слушал с досадой и не очень внимательно, а затем сказал: если один, то лучше у моря, чем в Трикале. Наверно, мне хотелось обидеть отца — он и обиделся: вместо билета на самолет — утренний поезд, унылая панорама Бриндизи, паром. А потом Анна.

Но и до Анны: поцелуи, прогулки, простыни. Во всем этом было одно, самое важное: мимолетность. После первой попытки объясниться, после первых неловких слов не могло быть ничего, все тут же обрывалось, толком и не начавшись. В этом было что-то от помешательства — боязнь остаться в чужом воспоминании, обрести значение в чьей-нибудь жизни. Но и теперь, описывая тогдашнее свое призрачное, чуть ли не бессмысленное существование, я, думаю, что оно лучше любой размеренно-счастливой жизни. Я знал столько людей, считавших определенные вещи своею собственностью, уверенных, что связаны с другими людьми определенными отношениями, сложившимися однажды и навсегда; проходило время — и каждому из них начинало казаться, что все неотделимое понемногу отдаляется, а родное становится чуждым, и, однажды проснувшись, они вдруг понимали, что не знают, в чем это они живут, не узнают ни лиц, ни улиц, и словно самый воздух в их квартирах передвинулся, и невозможным стало сесть на прежний трамвай или выговорить привычное имя. Да, я знал наперед: достаточно слова, жеста, одного лишь запаха, что доносится от пальцев, или воспоминания, растянувшегося густой полосой тростника по стене за окном, — достаточно мелочи, чтобы обратиться в бегство, бесцельное, проникнутое страхом повторения. Да, я знал — и потому искал романы на ночь, короткие любови; все, что мы можем дать друг другу, — одно лишь наслаждение: я исчезал, едва розовело в занавесках, ощущая исчезновение как счастье, пусть и постыдное и даже подлое. И каждый раз я шел через город, не различая зданий, не сверяясь на перекрестках, и если спустя неделю узнавал какое-нибудь окно — скажем, по горшку с петуниями, повисшему под карнизом, — то особенно любил, чтобы окно это темнело, не подавая признаков жизни, чтобы оно, темнея, сливалось с беззаботной темнотою южной ночи, точно и нет никакого окна — смотри себе в кажущуюся пустоту.

И вот Анна — непривычное, почти наугад совершенное движение, незнакомая мысль между мыслями о необходимом бегстве, о невозможности новой встречи. После Анны — все та же жизнь: вечеринки, виски сауэр, секс в дешевых комнатах. Все кактусы в белых цветах и смоковницы, и город, уходящий уступами вверх, и отороченная белым песком бухта, — все будто стерлось, забылось, но на самом деле осталось где-то глубоко, готовое вернуться в неожиданную минуту. После Анны — Агамемнон и казандзакисовский Иисус; пересдача по теории языка, стажировка в железнодорожной компании, подстрочники. Отец предлагал мне работу в порту — все чаще, все настойчивее; я же из одного упрямства решил, что покончу с университетом — и вернусь в Матеру. Отец спорил со мной; я заметил, что мама — едва ли не впервые — на его стороне. С мамой случилась неожиданная перемена — точно она наконец осознала, что без малого двадцать пять лет замужем и что муж — единственный близкий ей человек. Летом после четвертого курса отца не стало — не знаю, как рассказать, напишу потом, в другой тетрадке. Спустя месяцы, годы — нет, думать об отце ничуть не легче, хоть и говорят, дескать, время лечит, — время только стирает какие-то черты: не вспомнить взгляда, и голоса почти неслышно, и смех — отец часто смеялся, а теперь, а я… бог с ним: одна и та же ночь — для всех. Я узнал, что отец боролся с болезнью несколько лет, что это стоило больших денег, что после его смерти осталось совсем немного; мама устроилась в школу на соседней улице — кажется, это пошло ей на пользу. Она думала, говорила о своих школьниках — сочинения, расхождения в учебниках, походы — и тут же, словно перебивая саму себя, о том, что видит в этом будущее, что ей легче, что будущее рядом, что вот оно, что лишь держа в уме это будущее можно объяснить смерть отца, которую ей все время хотелось как-нибудь объяснить. Я же вернулся в железнодорожную компанию, где стажировался, но денег все равно не хватало. Спустя год я нашел работу в таможне — помог университет, неожиданно озаботившийся судьбой выпускников. Первые месяцы на новом месте лучше не вспоминать — декларации, написанные ново-новогреческим языком: стоило ли зубрить шестую песнь «Одиссеи», чтобы жить одними накладными и квитанциями? Впрочем, привыкнув за полгода, я продвинулся по службе, снял квартиру (пусть и с видом на кладбище), отправил маму в Трикалу — она обещала отцу развеять часть праха над Фессалийской равниной. И хотя жизнь постепенно сводилась к схеме, к набору условностей, я еще убеждал себя, что всякое утро пускаюсь в новое странствие, которое по-прежнему будет длиться до первого вопроса, до слишком долгого взгляда, и сама возможность существования одной, сквозь годы идущей мысли казалась нелепой. Разве что мысль о смерти — после того, как не стало отца, я понял, что боюсь умереть, что не могу найти в будущей природе места несчастному случаю или внезапной болезни, не могу представить, будто те или иные планы не осуществятся, и все закончится здесь, в Неаполе. В довершение всего — спустя месяц работы в таможне — я открыл существование половых инфекций: очередной вечер, точь-в-точь похожий на прочие вечера, обернулся походом к венерологу, а потом утомительным, унизительным лечением. Наверное, о безопасном сексе рассказывали в старших классах, но первая пачка презервативов — восемь штук за шесть евро — появилась в моем кармане в двадцать три, а вместе с ней — мысли о неизлечимых болезнях, когда на часах полтретьего ночи, и ни малейшего звука — ни в комнате, ни за окном. И все же оставалась жизнь за пределами повторения — и нечто большее, чтобы повторение не сделалось жизнью…