Последний предел - [9]

«Меры по спасению» не увенчались успехом. На обратном пути родители не проронили друг с другом ни слова, отец молча сидел за рулем, мать сосредоточенно всматривалась в карту, которую за всю дорогу ни разу не отложила, а Пауль, наморщив лоб, рисовал на каком-то листке человечков, отбрасывавших длинные тени.

Через неделю отец упаковал чемоданы. Собираясь оттащить их в коридор, споткнулся, упал с лестницы да так и остался лежать с красным лицом и страшно вывернутой ногой. Один из чемоданов открылся, и его содержимое разлетелось по полу: рубашки, нижнее белье, бритва, несколько пар обуви. Отец лежал, недоуменно озираясь по сторонам, почти с любопытством, раскрыв рот и беззвучно шевеля губами. Схватил башмак, повертел в руке, словно никогда не видел, и снова отложил. Мать спустилась по лестнице, подошла к телефону и стала искать номер «скорой». Но не нашла; отец тоже не мог вспомнить.

— А вы что, в школе не проходили такого?

— Проходили, — ответил Юлиан, — наверняка!

Но Юлиан забыл его напрочь. Отец давал указания, где могла лежать кожаная книжечка, в которой записаны важные телефоны; мать шарила по всем углам, а Юлиан стоял тут же и глядел исподлобья. Наконец книжка нашлась, и мама набрала номер, не туда попала, извинилась, набрала снова, сказала: «Сломана нога, совершенно верно, сломана, выглядит не очень», отец затряс головой, стараясь не смотреть на сына. Пока ждали «скорую», мать заново собрала чемодан, сложила рубашки, башмаки по паре завернула в газету. Юлиан примостился на ступеньках. Отец закрыл глаза, его губы по-прежнему шевелились, и нестерпимо хотелось узнать, что же он там говорил. Только через сорок минут белая машина остановилась у дверей, без сирен и синей мигалки, два дородных молодца уложили отца на носилки; один, расплываясь в улыбке, таращился на потолок, будто нашел там что-то интересное, другой кусал губы и надувал щеки.

— Я пришлю за чемоданами! — еще сказал отец. Санитар посмотрел на Юлиана, подмигнул и козырнул в знак приветствия.

— Ты уже знаешь, — спросил Пауль, — кем хочешь стать потом?

— Потом?

Пауль вздохнул:

— После школы.

— Не знаю. — Юлиан пожал плечами. — Да, собственно, никем.

— Тогда тебе повезло, ты и так никто. — Пауль засмеялся, а Юлиан, глядя на брата, пытался понять, что тот имел в виду. — Но не думай, что провалишься на экзаменах. И не надейся. Уж об этом я позабочусь.

Так оно и случилось, Пауль действительно помог ему с математикой. Каждый день после обеда они оставались за столом, Юлиан никогда не проводил с братом столько времени.

— Числа. Когда ты решаешь пример, с ними что-то происходит. Просто последи, остальное образуется само собой! Это их жизнь, другой у чисел нет, и она целиком и полностью в твоих руках, только в твоих.

И, удивительное дело, наставления брата помогли. Юлиан закончил школу, выдержал экзамены и стал ходить на лекции. И если честно — ему даже нравилось: он рассеянно строчил в разлинованных блокнотах, грыз карандаш и думал, что с таким же успехом мог бы сидеть где-нибудь в другом месте, необязательно здесь, перед рядами затылков, в потрепанной полднем аудитории, внимая дрожащему и тоскливому голосу профессора Кронензойлера, который вещал о комментариях Ветеринга к паскалевскому закону больших чисел. И здесь под стульями тоже приклеивали жвачку, а за окном трепетали листочки, и это действовало успокаивающе, словно ничего не изменилось. Рядом сидела девочка. Не красавица, но со светлыми и умными глазами, она беспрестанно убирала волосы с лица, не давая Юлиану сосредоточиться. Ее звали Клара.

Они ходили вместе в театр, ходили в кино, гулять, а когда родители Клары уехали — свернули к ней домой. Их тени скользнули по стенам подъезда, что-то упало на пол, дверь открылась, и потрепанный плюшевый медведь со шкафа недружелюбно уставился на парочку. Клара захихикала, а Юлиан побледнел как полотно, услышав ее колючий смех. Потом почувствовал на лице чужие волосы и запах шампуня, а потом, когда возлюбленная навалилась на него всем телом, он с изумлением отметил, какая же она тяжелая, а груди — точь-в-точь такие, какими рисовались ему в воображении; сердце неистово колотилось, но вместе с тем Юлианом завладело странное ощущение, будто он наблюдал за всем со стороны. Он ласкал ее, уповая на то, что руки делают все правильно, она откинула назад волосы, и следующие секунды озарили комнатные сумерки счастьем, и он стал другим, или его вообще не стало, и только через некоторое время снова вынырнул медведь с выражением легкого упрека на морде, открытая дверь, а потом, совсем близко и слегка размыто, лицо Клары. Как будто увиденное впервые.

На следующее утро пришлось рано встать: на семинаре Кронензойлера ждали его доклад о Ветеринге. Юлиан говорил об «Экономике» полтора часа, гораздо дольше, чем планировал, но останавливаться не хотелось. Набросанные заранее мысли казались теперь корявыми и убогими, и, к своему необычайному удивлению, он услышал от себя импровизацию: на ходу придумывались формулы и цитировались произведения, которых не существовало и в помине; его не покидала твердая уверенность, что его выставят из аудитории, но это уже не имело значения. Чем таким был славен этот идиотский семинар, эта учеба! Его впервые охватило чувство, что жизнь — штука стоящая. Когда он закончил, надолго воцарилась тишина, потом Кронензойлер попросил Юлиана зайти к нему кабинет, где предложил стул, чашечку кофе и работу.