Последний полицейский - [41]

– Да.

– Смотрите на меня, – приказываю я. – Рассказывайте, что было дальше.

– Я сказал: «Конечно, но давай поделимся».

Туссен поднимает голову, оглядывается, его сощуренные глаза блестят гордостью отчаяния.

– Черт, а что мне было делать? Я всю жизнь работал! Как ушел из школы, так ни дня без работы. Именно потому, что мой старик был паршивцем, а я не желал быть таким, как мой старик.

Массивная фигура Туссена содрогается от наплыва чувств.

– А потом, как гром с ясного неба, такое дерьмо. Астероид падает, никто больше ничего не строит. И у меня ни работы, ни надежды – только и дел, что ждать смерти. И тут, через два дня, ко мне домой заявляется Питер Зелл с горстью опиатов. Как бы вы поступили?

Я смотрю, как он дрожит, стоя на коленях, и клонит голову к грязному ковру. Оглядываюсь на Калверсона – тот горестно качает головой. Я улавливаю противное повизгивание и оглядываюсь на Макгалли. Он развалился на диване, пистолет положил на колени и делает вид, что играет на скрипочке.

– Хорошо, Джей-Ти, – поторапливаю я. – Что было дальше?

Туссену не стоило труда помочь Зеллу распорядиться таблетками безопасно и эффективно. Только и нужно, что взломать повременный дозатор и отмерить такую дозу, чтобы свести к минимуму случайное самоубийство. Он миллион раз видел, как отец проделывал такое с миллионами разных пилюль: соскребал оболочку, разминал таблетку, делил порошок на дозы и забрасывал под язык. Питеру досталась большая часть.

– Он не рассказывал, откуда их взял?

– Нет. – Пауза, секундная заминка, и я заглядываю ему в глаза. – Правда, нет. Так продолжалось до вроде бы октября. Где бы он ни брал эту дрянь, там больше не было.

После октября, по словам Туссена, они не разбежались. Продолжали ходить на «Далекий белый блеск», после работы выпивали по кружечке пива. Я обдумываю новый массив информации, пытаюсь выделить правду.

– А в последний понедельник?

– Что?

– Что произошло в последний понедельник?

– Все как я рассказывал. Мы сходили в кино, выпили пива, и я ушел.

– Уверены? – мягко, почти ласково переспрашиваю я. – Уверены, что это все?

Молчание. Он смотрит на меня, хочет что-то сказать. Я вижу, как за каменной неподвижностью лица мечутся мысли. Он хочет сказать что-то еще.

– Макгалли, – спрашиваю я, – как наказывается нарушение закона об экономии горючего?

– Смертной казнью, – бесстрастно выдает Макгалли.

Туссен вздрагивает, но я качаю головой:

– Бросьте, детектив, я серьезно.

Калверсон подсказывает, что за это полагается административный арест.

– Хорошо. – Я снова обращаюсь к Туссену. Встаю, протягиваю руку, чтобы помочь ему подняться. – Так вот, нам придется вас задержать. Мы обязаны. Но я устрою так, чтобы вы отсидели только две недели за машину. Самое большее, месяц. Отдохнете…

И тут Макгалли выдает:

– Или можно пристрелить его на месте!

– Макгалли!.. – Я всего на секунду отвожу взгляд от Туссена, оборачиваюсь к Калверсону, чтобы тот одернул Макгалли, а Туссен уже взлетает на ноги, бьет меня головой в грудь, как тараном. Я опрокидываюсь навзничь, Макгалли и Калверсон оживают, оружие у них в руках. Лапа Туссена тянется к модели ратуши, Калверсон уже держит его на мушке, но не стреляет, и Макгалли тоже не стреляет, потому что Туссен обрушивается на меня, нацеливает вниз острый золотой шпиль, и все темнеет.

– Сукин сын! – орет Макгалли.

Туссен меня выпустил, я слышу, как он грохочет к двери, и ору вслед: «Не надо!» Кровь заливает мне лицо. Зажимая глаза ладонями, я ору: «Не стреляйте!» – но поздно, они стреляют. Выстрелы пробивают темноту перед глазами серией вспышек, и я слышу, как Туссен с криком валится на пол.

От дверей отчаянно тявкает Гудини, завывает, горестно и недоуменно взлаивает.

* * *

«Извините, детектив. Позвольте. Как эта печальная история доказывает, что парень пал жертвой убийства?»

В моем опустошенном мозгу горько отзывается эхо этих слов. Я в больнице, мне больно, а в голове язвительный вопрос, заданный Макгалли перед выездом к подозреваемому.

Туссен мертв. Макгалли выстрелил трижды, а Калверсон один раз, и Туссен уже умер к тому времени, как меня доставили в городскую больницу.

Лицо у меня разбито. Очень больно. Может быть, Джей-Ти врезал мне пепельницей и пустился бежать потому, что убил своего друга Питера, но я так не думаю.

Я думаю, он бросился на меня со страху. В комнате кроме меня было еще два копа, и Макгалли отпускал шуточки, а я успокаивал, но Туссен боялся, что, задержав за нарушение дурацкого режима экономии, мы оставим его гнить в тюрьме до третьего октября. Он, как Питер, пошел на рассчитанный риск и проиграл.

Макгалли выстрелил в него трижды, Калверсон – один раз, и он мертв.

– Четвертью дюйма выше, и вы остались бы без глаза, – констатирует врач, молодая женщина со стянутыми в конский хвостик светлыми волосами. Она носит спортивные тапочки и закатывает рукава врачебного халата.

– Ясно, – отвечаю я.

Она закрепляет мне толстую марлевую подушечку на правом глазу пластырем.

– Это называется «трещина нижней стенки глазницы», – поясняет она, – и приводит к некоторому онемению щеки.

– Ясно, – киваю я.

– А также к диплопии, от слабой до тяжелой.