Семейство Дэшвудов обосновалось в Сассексе еще до Большой Перемены, навсегда укутавшей тьмой водные глубины и отвратившей благосклонность стихий от рода человеческого.
Угодья их были обширны, поместье же, удаленное от берега на несколько сотен ярдов и окруженное частоколом факелов, расположилось в самом их центре, в Норленд-парке.
Прежний хозяин этих владений был холостяком, дожившим до весьма преклонных лет; все эти годы неразлучной компаньонкой при нем состояла его сестра, присматривавшая к тому же за хозяйством. Она погибла неожиданно — за десять лет до его собственной кончины, — выбивая белье о камень, который оказался панцирем хорошо замаскировавшегося гигантского ракообразного — полосатого рака-отшельника размером с крупную немецкую овчарку. Разъяренное членистоногое вцепилось ей в лицо, что привело к предсказуемо печальному итогу. Пока она беспомощно каталась по песку, краб искалечил ее самым немилосердным образом и в конце концов задушил своими хитиновыми брюхоножками, забившимися ей в рот и в ноздри. Эта смерть стала причиной разительных перемен в доме мистера Дэшвуда. Чтобы возместить утрату, старик принял у себя семейство своего племянника Генри Дэшвуда, прямого наследника Норленда, которому он и собирался передать поместье.
От первого брака у Генри был один сын, Джон; вторая жена родила ему трех дочерей. Сын — степенный и представительный молодой человек — был вполне обеспечен наследством матери. Поэтому, кому достанется Норленд, было важно не столько для Джона, сколь для его сводных сестер; их мать не обладала богатством, так что от того, унаследует ли отец поместье старика, чтобы когда-нибудь передать его им, зависело многое.
Старик умер; завещание огласили, и, как любое завещание, оно принесло в мир столько же радости, сколько разочарования. Старик не оказался до такой степени несправедливым и неблагодарным, чтобы отказать племяннику в наследстве, но тот желал его больше для жены и дочерей, чем для себя и сына. А завещание отказывало все Генри Дэшвуду лишь при условии, что тот оставит имущество только сыну!
Трем девицам досталось всего по тысяче фунтов.
Поначалу Генри Дэшвуд испытал острое разочарование, но в силу легкого и жизнерадостного характера мысли его вскоре обратились к давним мечтам о благородных приключениях. У него была своя теория насчет причин Большой Перемены — непознанной и непостижимой. Он считал, что где-то в отдаленном уголке земного шара таится вполне познаваемый тлетворный источник, наполнивший отравой все моря, все озера и реки, все колодцы на свете. Именно этот проклятый источник (гласила теория Генри Дэшвуда) стал причиной Большой Перемены; именно он настроил тварей морских против обитателей суши; именно он из кротчайшего дельфина и мельчайшего, пугливейшего карпозубика сделал злобных, кровожадных хищников, переполненных ненавистью к нашему двуногому племени; именно он породил целые орды оборотней и прочих враждебных человеку обитателей бездны — сирен, морских ведьм и русалок; именно он превратил океаны в огромные, просоленные котлы, бурлящие смертью. Мистер Дэшвуд принял решение пополнить ряды тех храбрецов, что в поисках этого источника с боем вели свои корабли прочь от берегов Англии, пытаясь найти способ перекрыть его зловонные воды.
Увы! В четверти мили от сассекских берегов мистер Дэшвуд угодил на обед акуле-молоту, и волны выбросили то, что от него осталось, на берег. Ошибиться насчет виновника его увечий было невозможно: чудовище выдавали и характерные следы зубов, и плачевное состояние тела. Бессердечная тварь откусила ему правую руку у запястья, отъела всю правую и большую часть левой ноги, а из туловища вырвала неровный треугольник.
Сын, жена и три дочери в немом отчаянии смотрели на тело мистера Дэшвуда, избитое о камни, багровеющее в свете луны на песчаном берегу, сочащееся кровью из множества ран — но необъяснимым образом все еще живое. На глазах у рыдающих, сраженных горем родственников умирающий схватил уцелевшей рукой прибитый к берегу обломок корабля и на сыром песке начертал несколько слов. Затем невероятным усилием кивнул сыну Джону, чтобы тот присел и прочитал написанное. В своей последней эпистоле со всей убедительностью, какую придавали ему раны, мистер Дэшвуд заклинал сына позаботиться о финансовом благополучии приемной матери и сводных сестер, к которым оказался так несправедлив в своем завещании старик. Мистер Джон Дэшвуд не питал особых чувств к семье, но и его тронула эта просьба, высказанная таким манером и в такой час, поэтому он пообещал сделать все возможное, чтобы они ни в чем не нуждались. Волны вскипели — и унесли с собой слова, начертанные на песке, и последний вздох Генри Дэшвуда.
Мистеру Джону Дэшвуду вполне достало времени, чтобы как следует обдумать, до какой степени и в каком разумном объеме он может обеспечить сводных сестер. Он вовсе не был непорядочным, если не считать непорядочностью некоторую сердечную холодность и себялюбие; однако, в общем и целом, его уважали. Будь он женат на более обходительной женщине, его бы, возможно, уважали еще больше. Но миссис Джон Дэшвуд была до того бесчувственна и себялюбива, что могла бы служить злой карикатурой на своего супруга.
