Последний поезд в Москву - [31]
Депортации преследовали сразу две цели – упрочение насильственной коллективизации и борьбу с “лесными братьями” (вооруженными национально-освободительными отрядами, в 1945-1950-х годах опиравшимися на сельских жителей). Борьба с “лесными братьями” продолжилась в Литве и Эстонии. Заметное сопротивление советской власти было оказано и на Западной Украине[246].
В освобожденной Риге Маша и Йозеф легко нашли работу, легко интегрировались в просыпающиеся знакомые рижские музыкальные круги и пользовались особыми правами, положенными в Советском Союзе людям искусства.
По окончании войны, в 1945-м, при Латвийской консерватории была основана школа имени Эмиля Дарзиня, ставшая базовым учебным заведением в области музыкального искусства Латвии. Школьная летопись за 2005 год упоминает, что Йозеф Юнгман работал в школе и консерватории в 1945–1950 годах.
О том, почему ему пришлось оставить школу, летопись умалчивает. Маша устроилась на должность преподавателя игры на фортепиано в другой музыкальной школе – имени Язепа Мединя.
Йозеф преподавал игру на скрипке и концертировал как солист до 1949 года, пока на него не поступила анонимка, в которой он именовался “морально неустойчивым антисоветским элементом”. Анонимка утверждала, что он учился в фашистской Германии и остался там после прихода Гитлера к власти, а также женился по расчету на дочери капиталиста.
В реальности дело обстояло так. Окончив с отличием Латвийскую консерваторию, Йозеф получил в 1931 году стипендию фонда Фрица Крейслера на продолжение обучения в Берлинской высшей школе музыки. С приходом Гитлера к власти в январе 1933-го Йозеф как иностранец и еврей был вынужден прервать учебу и покинуть Германию[247].
Преподавателем Йозефа был венгерский еврей Карл Флеш, лишенный немецкого гражданства в 1934-м. Его учебник “Искусство игры на скрипке” – один из основных в этой области. Йозеф считал, что школа и методика Флеша не имеют равных, многие его ученики стали известными музыкантами, среди них аргентинский еврей Рикардо Однопозофф, однокурсник Йозефа.
Йозеф часто вспоминал приезд жившего тогда в США Рикардо в Ригу в 1961-м – тот ужасался бедственному виду Маши и Йозефа и тому, какая печальная судьба постигла карьеру Йозефа. Вторым однокурсником был латышский еврей Лео Аронсон, он обучался в Берлине у еврейского виолончелиста российского происхождения Грегора Пятигорского.
Аронсон вернулся в 1933-м из Берлина в Лиепаю – он был солистом симфонического оркестра. Они с Йозефом часто исполняли вместе камерную музыку. Аронсон побывал и в рижском гетто, и в лагерях, но выжил и уехал в США. Йозеф снова встретился с ним лишь в 1970-х, в Тель-Авиве, у родственников Аронсона.
Йозеф навсегда запомнил вечер 1933 года в Берлине после прихода Гитлера к власти. Иностранные учащиеся Высшей школы музыки обдумывали ситуацию, сложившуюся в Германии. Уезжать из Берлина, центра европейской культуры, не хотелось. Можно было либо вернуться домой (в случае Йозефа – в Латвию), либо уехать в Палестину или США. Каждый совершил свой выбор.
Анонимка сделала свое дело – уволили и Йозефа, и Машу. Оба остались без средств к существованию. Три года у них не было официальной работы.
Начавшаяся в 1948-м невиданная антисемитская кампания была объявлена борьбой с “космополитами”. Советская пропаганда подразумевала под ними евреев, чей патриотизм хотели поставить под сомнение. Пиком кампании явилось “дело врачей-отравителей” 1952–1953 годов. Обе кампании закончились лишь со смертью Сталина в марте 1953-го.
Советский Союз поддержал образование Государства Израиль, однако ни партия, ни Министерство госбезопасности не ожидали кипучего приема, который оказали московские евреи первому послу Израиля – родившейся в 1898 году в Киеве Голде Мейер (Меерсон). Тысячи человек пришли в октябре в Московскую хоральную синагогу на еврейский Новый год Рош А-Шана лишь для того, чтобы увидеть Голду Мейер и крикнуть ей “Шалом!”. Многие из присутствующих впервые были в синагоге.
Традиционное пожелание “На следующий год – в Иерусалиме” эхом звучало и две недели спустя в праздник Иом Кипур, когда большая группа людей пришла провожать израильских дипломатов от синагоги до отеля “Метрополь”. Такой открытой демонстрации Москва не видела десятки лет.
Слезкин излагает стоявшую перед Сталиным дилемму, указывая на “ужасное пробуждение” Агитпропа. Несмотря ни на что, евреи оказались такой же этнической диаспорой, как поляки, финны, греки или немцы. Они были потенциально лояльны другому государству. Вскормленная Сталиным советская интеллигенция тоже не была русской. Скрывшие свое еврейское происхождение считались предателями вдвойне. Впереди была новая волна применения этнического критерия Большого террора 1937-го[248].
В конце 1952 года жена-еврейка жившего на последнем этаже дома Юнгманов сотрудника МГБ пришла к Маше и рассказала, что слышала от мужа о списке депортируемых, в который войдут все евреи. “Вагоны стоят уже наготове на пристанционном участке Тукумса”, – говорила она. Она посоветовала Маше купить всем домочадцам валенки, топить масло и сушить сухари в дорогу. Предполагалось, что дорога приведет в Сибирь. Это оказалось одним из множества слухов.
