Последний окножираф - [22]

Шрифт
Интервал

На судебном процессе Гаврило Принцип назвал себя сербохорватом.

Фра Джованни да Капистрано[44] мечтал о мученической смерти. Примеров для подражания на церковных стенах было достаточно: святые мученики, пронзенные стрелами, подвергнутые колесованию, четвертованию, распятые, удушенные, заживо освежеванные. Он надеялся, что когда-нибудь и его изобразят на церковной стене, но реальность суровее стенных росписей. Что ни день, то очередная неудача, очередная кара, очередной крюк по дороге к раю. Он сражался на передовой, и один его хладнокровный вид обращал в бегство самых фанатичных из янычар. Его отец, наемник короля Лайоша, участвовал в неаполитанской кампании. Джованни заложил основы своей карьеры преследованием евреев. Затем, по совету своих начальников, он обратился против магометан. Турецкая осада Белграда — вот его шанс, если он переживет ее, не попасть ему в святцы. Будучи предводителем крестоносцев, он отличается в решающем сражении, когда, нарушив приказ, атакует позиции османской тяжелой артиллерии. После битвы он разражается рыданиями, чувствуя себя покинутым и несчастным, но Господь слышит его мольбы, его схватывает почечная колика и прорывается геморрой, кровотечение такое сильное, что он не может подняться, чтобы приветствовать короля. Он тихо истекает кровью и умирает, как и мечтал, на соломе, дело его передают в Ватикан, но тут Венгрия раскалывается надвое, и процедуру канонизации перечеркивает география. Лишь через двести пятьдесят лет, когда Белград был освобожден, ему удалось проскочить в игольное ушко.

Я вижу флаг Венгерского демократического форума, потом Лежака,[45] он, как в замедленной съемке, машет собравшимся, словно протирает окно (без CIF’a, который лучше обычных моющих средств). Он явно испытывает ностальгию, ведь сейчас он снова вознесен над толпой. Он стоит на помосте бок о бок с Драшковичем, ветер слегка развевает его волосы и партийный флаг с тюльпаном, которым помахивает один из его людей (то ли телохранитель, то ли член делегации). Лежак застенчиво улыбается, он тоже писатель, только, в отличие от Вука, бояться ему уже нечего. Он медленно машет рукой, протирает стекло, стирая следы проклятого прошлого, и от имени партии и народа приветствует, поддерживает и передает символические дружеские объятия.

По дороге домой меня останавливают, говорят, слышали, как я выступал вместе с Вуком, для них я — венгр, представитель всех венгров, а значит, немного и Лежак тоже. На взгляд из Белграда, мы с Лежаком — на одной стороне, на венгерской. Сербы делают ответный жест, приглашая меня на вечеринку, Милета и Даница ждут в дверях, объясняться нет смысла, они тоже слышали, как я выступал вместе с Вуком.

Окножираф: «Ты и я — это мы».

В начале был хаос, но мы его расшифровывали, мы все понимали, потому что умели читать между строк. Теперь же приходится расшифровывать, что мы понимали под этим «все», которое еще вчера казалось таким однозначным.

В шестидесятые пучина подавленной в 56-м революции вынесла на поверхность Кадара, и в начале семидесятых наши родители стали размножаться с невиданной скоростью. Как я могу объяснить подростку, что светлое будущее, о котором мы пели, уже настало, потому что светлое будущее всегда настает, как я могу объяснить ему, что он не может понять моих объяснений? Мне кажется, будто я вижу своих родителей, которые верили, что все это будет длиться вечно. Дорогие ма и па, это и есть та страна, в которую вы хотели эмигрировать! И языка не надо учить. Как я могу объяснить, что смена строя была для нас выпускными экзаменами, а на банкете старый режим скончался, что наш подростковый бунт смел коммунизм, что старую мягкую диктатуру сменила новая мягкая демократия, что эпоха, которая относилась к нам, как к детям, и не давала нам вырасти, неожиданно сдохла? И я перестал расти. Моему поколению полагалось стать тем, чем оно не стало, мы только делали вид, будто мы собираемся стать такими, какими нас хотели видеть. Консенсус родителей поверх наших голов, немой революционный оргазм. В 1989-м в Венгрии не было 56-го года, потому что он был в 1956-м. Родители предпочитали плодить детей и воспитывать их так, чтобы они могли жить. Что мы и будем делать.

Мальчишка на велосипеде гоняет между двумя рядами оцепления. У омоновцев нет приказа, они стоят, делая вид, будто не видят, как он машет подбадривающей его толпе, оторвав руки от руля. Когда зажигается зеленый, пешеходы выбегают и занимают зебру, когда зажигается красный, милиция загоняет их на тротуары. Арестуй светофор, скандирует толпа. Омоновец случайно наступает мне на ногу, извиняется, не стоит извинений, отвечаю я, вот такая балканская дипломатия, все, что мы делаем, мы делаем вместе с милицией, без нас не было бы и ее, не было бы и Восточной Европы — без нас, Запад без нас не был бы на западе. И даже у кока-колы был бы другой вкус. Мы свободны, лишь воля наша в тюрьме. Мы натыкаемся на очередной кордон, самые красивые девушки становятся впереди — живой щит против омоновцев. Результат, естественно, не заставляет себя ждать. И он весьма впечатляющий: как они выставляют грудь навстречу камерам иностранных корреспондентов! Один из самых волнующих эпизодов белградских событий, милиция развлекается, девушки — тоже, их взгляды встречаются в ослепительным свете вспышек, вокруг красными, желтыми и зелеными огоньками перемигиваются светофоры.


Рекомендуем почитать
Слоны могут играть в футбол

Может ли обычная командировка в провинциальный город перевернуть жизнь человека из мегаполиса? Именно так произошло с героем повести Михаила Сегала Дмитрием, который уже давно живет в Москве, работает на руководящей должности в международной компании и тщательно оберегает личные границы. Но за внешне благополучной и предсказуемой жизнью сквозит холодок кафкианского абсурда, от которого Дмитрий пытается защититься повседневными ритуалами и образом солидного человека. Неожиданное знакомство с молодой девушкой, дочерью бывшего однокурсника вовлекает его в опасное пространство чувств, к которым он не был готов.


Плановый апокалипсис

В небольшом городке на севере России цепочка из незначительных, вроде бы, событий приводит к планетарной катастрофе. От авторов бестселлера "Красный бубен".


Похвала сладострастию

Какова природа удовольствия? Стоит ли поддаваться страсти? Грешно ли наслаждаться пороком, и что есть добро, если все захватывающие и увлекательные вещи проходят по разряду зла? В исповеди «О моем падении» (1939) Марсель Жуандо размышлял о любви, которую общество считает предосудительной. Тогда он называл себя «грешником», но вскоре его взгляд на то, что приносит наслаждение, изменился. «Для меня зачастую нет разницы между людьми и деревьями. Нежнее, чем к фруктам, свисающим с ветвей, я отношусь лишь к тем, что раскачиваются над моим Желанием».


Брошенная лодка

«Песчаный берег за Торресалинасом с многочисленными лодками, вытащенными на сушу, служил местом сборища для всего хуторского люда. Растянувшиеся на животе ребятишки играли в карты под тенью судов. Старики покуривали глиняные трубки привезенные из Алжира, и разговаривали о рыбной ловле или о чудных путешествиях, предпринимавшихся в прежние времена в Гибралтар или на берег Африки прежде, чем дьяволу взбрело в голову изобрести то, что называется табачною таможнею…


Я уйду с рассветом

Отчаянное желание бывшего солдата из Уэльса Риза Гравенора найти сына, пропавшего в водовороте Второй мировой, приводит его во Францию. Париж лежит в руинах, кругом кровь, замешанная на страданиях тысяч людей. Вряд ли сын сумел выжить в этом аду… Но надежда вспыхивает с новой силой, когда помощь в поисках Ризу предлагает находчивая и храбрая Шарлотта. Захватывающая военная история о мужественных, сильных духом людях, готовых отдать жизнь во имя высоких идеалов и безграничной любви.


И бывшие с ним

Герои романа выросли в провинции. Сегодня они — москвичи, утвердившиеся в многослойной жизни столицы. Дружбу их питает не только память о речке детства, об аллеях старинного городского сада в те времена, когда носили они брюки-клеш и парусиновые туфли обновляли зубной пастой, когда нервно готовились к конкурсам в московские вузы. Те конкурсы давно позади, сейчас друзья проходят изо дня в день гораздо более трудный конкурс. Напряженная деловая жизнь Москвы с ее индустриальной организацией труда, с ее духовными ценностями постоянно испытывает профессиональную ответственность героев, их гражданственность, которая невозможна без развитой человечности.


Исправленное издание. Приложение к роману «Harmonia cælestis»

В начале 2008 года в издательстве «Новое литературное обозрение» вышло выдающееся произведение современной венгерской литературы — объемная «семейная сага» Петера Эстерхази «Harmonia cælestis» («Небесная гармония»). «Исправленное издание» — своеобразное продолжение этой книги, написанное после того, как автору довелось ознакомиться с документами из архива бывших органов венгерской госбезопасности, касающимися его отца. Документальное повествование, каким является «Исправленное издание», вызвало у читателей потрясение, стало не только литературной сенсацией, но и общественно значимым событием. Фрагменты романа опубликованы в журнале «Иностранная литература», 2003, № 11.


Harmonia cælestis

Книга Петера Эстерхази (р. 1950) «Harmonia cælestis» («Небесная гармония») для многих читателей стала настоящим сюрпризом. «712 страниц концентрированного наслаждения», «чудо невозможного» — такие оценки звучали в венгерской прессе. Эта книга — прежде всего об отце. Но если в первой ее части, где «отец» выступает как собирательный образ, господствует надысторический взгляд, «небесный» регистр, то во второй — земная конкретика. Взятые вместе, обе части романа — мистерия семьи, познавшей на протяжении веков рай и ад, высокие устремления и несчастья, обрушившиеся на одну из самых знаменитых венгерских фамилий.