Последний негодник - [66]

– Кучером? Вас? – захохотал Эйнсвуд. – Неужели вы воображаете себя… кандидатом на вступление в члены Клуба Четверки?

– А вы воображаете, что я не достойный соперник вам или вашим болванам приятелям? – возразила она.

– Если попытаетесь править своим манером, то приземлитесь в канаве на втором же этапе.

Рассердившись, Лидия покрыла расстояние между ними в три шага.

– Ах, так? – насмешливым тоном вопросила она. – Сколько вы готовы поставить на кон?

Зеленые глаза вспыхнули:

– Все, что хотите.

– Все?

– Назовите цену, Гренвилл.

Лидия быстро прикинула в уме, оценивая его предыдущие нападки на ее неразумную совесть. И нашлось решение.

– Пять тысяч фунтов для мисс Прайс, – сказала она, – и тысяча фунтов на каждую из любых трех благотворительных миссий, которые я назову… и вы согласитесь посетить Палату лордов и использовать свое влияние, чтобы провести закон о столичной полиции.

Он стоял, сжимая и разжимая кулаки.

– Или подобная ставка слишком высока для вас? – издевалась мегера. – Возможно, в конечном итоге, вы не так уж уверены в моей неспособности?

– Хотелось бы мне знать, насколько вы уверены в моей, – парировал он. – Что поставите вы, Гренвилл? – Он шагнул вперед и навис над ней, насмешливый взгляд зеленых глаз скользнул презрительно сверху, словно она была маленькой, вроде козявки какой-то. – Как насчет вашей драгоценной свободы? Насколько вы уверены в себе, чтобы рискнуть?

Еще до того, как он закончил фразу, Лидия поняла, что натворила: позволила гордости и норову загнать себя в угол.

Она лишь на мгновение замешкалась, снося удар, но и этого Эйнсвуду хватило, чтобы предположить, что ее одолевают сомнения, и самая снисходительная улыбочка в мире искривила его рот, и самое несносные на свете искры смеха зажглись в его зеленых глазах.

Да уж, слишком поздно было идти на попятную. Внутренний голос рассудка не чета реву гордости Баллистеров, подпитываемой столетней историей участия рода Баллистеров в покорении, уничтожении и особенно вколачивания смиренной покорности во всякого, кто попадался им на пути.

Для Лидии назад пути не было. Ей нельзя было ничего сказать или сделать без того, чтобы это не выглядело нерешительностью, поскольку это было то же самое, что признаться в слабости или, Боже упаси, в трусости.

– Значит, моя свобода, – задрав подбородок, хрипло, с трудом произнесла упрямица. – Если я не побью вас, то выйду за вас замуж.

Они условились отправиться от Ньингтонских ворот точно в восемь часов на следующее утро в среду, невзирая на погоду, хворобу, парламентские акты или волю Господню. Отмена по любой причине будет сродни проигрышу с соответствующими последствиями. Каждый возьмет одного спутника, чтобы предупреждать сторожей на заставах, конюхов и уплачивать пошлину. Они будут управлять одноконными упряжками, начав первый этап на собственных лошадях. Конечным пунктом назначили постоялый двор «Якорь» в Липхуке.

Заняло меньше полутора часов, чтобы утрясти все пункты. И лишь малую толику времени потребовалось Виру, чтобы понять всю чудовищность его ошибки, но тогда было уже слишком поздно идти на попятную.

Те июньские скачки были для него больным вопросом. Сама упрямая Судьба вложила в уста драконши эти подстрекательские слова. И он, сам в равной степени превосходный провокатор, позволил себя поймать на удочку. Дав волю нраву, он потерял самообладание и тем самым выпустил все из рук.

В июне по крайней мере его извиняло то, что он был в стельку пьян, когда бросил вызов полной комнате джентльменов, подбив их воспроизвести древние римские гонки на колесницах по оживленному английскому лошадиному тракту. К тому времени, когда он пришел в чувство, другими словами, протрезвел, наступило уже следующее утро, и он уже восседал на своем фаэтоне у стартовой отметки с почти дюжиной других экипажей, выстроившихся по обе стороны от него.

Гонки вылились в истинный кошмар. Пьяные зрители наравне с участвующими в гонках причинили вред имуществу в общей сложности на несколько сотен фунтов; четыре соперника заработали сломанные конечности, разбились два экипажа, двух лошадей пришлось пристрелить.

Вир расплатился за все и уж точно не он заставлял своих приятелей идиотов ввязываться в гонки. Однако газеты, политики и проповедники возложили лично и исключительно на него всю ответственность – не просто за отдельные скачки, а, призвав на помощь свое непомерное красноречие, – за падение цивилизации в целом.

Эйнсвуд прекрасно осознавал, что громогласный, грубый и рубящий с плеча, он первейшая мишень для реформаторов и иных набожных лицемеров. К сожалению, он в той же степени был осведомлен, что не устроилось бы той безумной скачки и в итоге публичной шумихи, держи он свой болтливый рот на замке.

В настоящий момент Эйнсвуд даже не мог все свалить на пьянку. Трезвый, как стеклышко, он распустил свой глупый язык и несколькими идиотскими словами погубил то, что так тщательно выстраивал, пока копошился с камином: разумный и поистине неотразимый – для нее – аргумент в защиту супружества.

А сейчас он вряд ли мог видеть трезво, не говоря уже о том, чтобы мыслить здраво, поскольку его разум вызвал в воображении картины раздолбанных экипажей, покалеченных тел и пронзительное ржание лошадей, и на сей раз то был ее экипаж, ее страдающая лошадь, ее изувеченное тело.