Последний мужчина - [10]

— Чего-чего? — тем временем, недопонимая, уставился на Романа сластолюбец.

— Эструсом у женщин именуется период повышенной потребности в плотских утехах, — блеснул образованностью Загорцев. — А у нас, мужиков, то же самое именуется гипертаксисом. То бишь, бушующее либидо самца.

— А-а-а…, — вник в смысл научных определений старик. — Да-да! Таксис! Да ещё какой! Она меня так таскала, так таскала…Все блага мира были брошены к её ногам, — от воспоминаний умирающим воробышком закатил глаза Тверезовский, — а она…

— А она? — с повышенным интересом допытывался сочувствующий.

— А она…, — аж застонал от томных воспоминаний баловень женщин.

— А она? — заинтригованно подгонял его соболезнующий.

— …А она за одну лёжку заразила меня атипичной пневмореей,

ослиным гриппером, сусликовым геморроем и ураганным недержанием мочи и остальных испражнений, — трагическим тоном подвёл промежуточную черту собственному откровению Борис Абрамович. — Трах-тибидох!

Завершение «лав стори» и развязка находились в таком контрасте с мелодраматической увертюрой и надрывным тоном Тверезовского, что Загорцев огромным усилием воли сдержался от обидного смеха.

— …Верно говорят, что купить можно, что угодно, — продолжал меж тем повествование любвеобильный блудник, не заметивший мины веселья на лице товарища по несчастью, — кроме здоровья. Тогда эти болезни не лечились. И я, как и ты, Рома, не нашёл альтернативы анабиозу.

— О, женщины, женщины! — деланно вознегодовал Загорцев, видя, что Борис Абрамович расчувствовался и нуждается в поддержке.

— И уже здесь, в Котоне, местные целители избавили меня «от букета», коим наградила киска с длинными ногами, — сентиментально промокнул уголки глаз платочком старик. — Однако, заодно с заразой…вынужденно…как эти коновалы-котонцы утверждают, они ампутировали и моё мужское достоинство, и мою предстательную железу.

— ?!! — немо, но весьма доходчиво, вытянувшейся физиономией и траурным поклоном головы, выразил искреннее соучастие Тверизовскому более удачливый соплеменник по безвременно почившим в бозе органам внутренней и внешней секреции.

— Увы, — продолжал кручиниться страдалец, — сбережение

живота своего — не гарантия сохранения настоящей мужской пульсации. В этом плане планета Таутикан, куда нас с тобой, Ромаха, занесло, меня не спасла.

— Да-да, какая жалость, — оценив личные преимущества перед исповедующимся, в том числе путём их суеверного ощупывания на предмет наличия, тактично поддакнул тому везунчик. И тут же, насторожившись, уточнил: — Планета Таутикан?…Это что, современный образ и символ нашей Зелёной планеты?

— Ка-какой символ? — выпучил глаза на Загорцева горемыка по мужской части. — Планета Таутикан — символ? Ты чё гонишь-то, Ромашка? Планета Таутикан — это та юдоль печали, где нам с тобой

придётся коротать наш вдовий век.

Теперь, вслед за Борисом Абрамовичем, и Роман вытаращил на него глаза. Так они непродолжительный период поражённо и молча пялились друг на друга, и каждый отчасти заподозрил в земляке то ли «подсадную утку» Крэка, то ли афериста, то ли душевнобольного.

Первым не перенёс томления неизвестностью более опытный из них.

— Ты чего, в натуре? — осведомился греховодник. — Ты не в курсе, что ли, где мы обретаемся?

— Теперь засомневался, — честно признался ему молодой ортодокс в вопросах секса. — Странные люди, три солнца, тридцать часов в сутках, Котон…

— Так тебя, Роман, не предупредили, что ли, где ты?

— Нет. Наверное, не успели. Мне же несколько дней, как оживили.

— А-а-а…, — умудрённо протянул Тверизовский. — Я-то уж два года тута ошиваюсь…Ну так знай, Ромашка, — наставительно, и где-то даже по-отечески, дополнил он, — что мы на планете Таутикан. И живут здесь таутиканцы. Иногда они сами себя обзывают «тау». «Тау» по-ихнему — доброта. И находятся они далеко-далеко от нашей Зелёной планеты. В другой галактике. Даже не в Млечном Пути. И нас с тобой, Ромашка, стало быть, с Зелёной планеты эвакуировали.

— Но для чего? Зачем? — подавленно спросил Загорцев, опешивший от нового крутого поворота событий.

— Мне таутиканцы хотели обсказать, — хитро прищурившись, хихикнул дед, — ан не сказали. Передумали.

— Почему? Что-то скрывают? — не отставал от него дилетант.

— Да не…, — внезапно, проказливым шалопаем застеснялся дед. — Я их того, наказал за доверчивость, облапошил пару раз, а они, вишь ты, в отместку мне не базарят кой-чего.

— Зачем же вы их облапошили? — огорчился Загорцев. — Сейчас бы всё знали.

— А я знаю, зачем?! — раздосадовано всплеснул руками Тверизовский. — Привычка. Простодыры они. Добрые чересчур — окромя тех педиков-этиков, что нас на нары кинули. А я так не могу: если ты к мине подобру-поздорову, если ты лох, то мине в обязаловку надо тебя кинуть натурально.

Ведь за что мине по первости-то наказали, — разоткровенничался словоохотливый великовозрастный проказник. — На мякине я таутикашек обвёл. Вижу, что хошь у них есть. А так не бывает, чтобы не было дефицита. Дефицит хоть в чём-то, а должен быть. На нашей Зелёнке — это деньги: сколь их не клюй, а всё равно — мало. А на Тау что? — вопросительно развёл руки дед, выпятив нижнюю губу. Потомив слушателя ожиданием, он продлил нить рассуждений: — Да энергия у них в нехватке…Не, так-то её у них завались, — провёл старик ребром ладони по горлу. — На общие нужды да на убогих они её по беспределу тратят, а на личные запросы — с разбором. Вот, возьмём, например, шмокков, ну, то ись, молодых разбитных таутиканцев. Эти шмокки шибко обожают на болидах гонки в космосе устраивать. Энергию на ветер пускают. Вот на это дело ихние старорежимные дяди ребят и поприжали. Лимит установили. По карточкам энергию выдают.