Последний король французов. Часть первая - [22]

Король рассчитывал на Дюмурье. Если бы Дюмурье остался, еще можно было бы продолжать борьбу: Дюмурье был мечом короля.

Дюмурье согласился, но поставил условия.

Ему нужно было притворно оставаться жирондистом, сокрушая при этом Жиронду.

Это было трудно, но возможно.

Вот какое средство предложил Дюмурье:

утвердить указ о создании двадцатитысячного военного лагеря, утвердить указ о выдворении священников и сформировать кабинет министров, с помощью которого, хотя и уступив внешне поле боя Жиронде, со временем можно будет восстановить потерянное преимущество.

Он предложил Найяка в качестве министра иностранных дел, Верженна — в качестве министра финансов и Мурга — в качестве министра внутренних дел, оставив за собой настоящую силу — военное министерство.

Но, когда Дюмурье дал свое согласие, когда он безбоязненно встретил гнев Законодательного собрания, в это время более опасный для генералов, чем вражеский огонь на поле битвы; когда он усмирил этот гнев, дав понять, что вопрос о Ролане, Клавьере и Серване был сугубо личным и объяснялся обнародованием письма Ролана; когда он заявил, что король по-прежнему остается в душе жирондистом, и, в доказательство сказанного, поручился, что заставит короля одобрить два этих указа, король сказал Дюмурье, что согласен утвердить указ о двадцатитысячном лагере, но его религиозная совесть решительно восстает против утверждения указа о выдворении священников.

Дюмурье стало ясно, что как министр он погиб. У него оставалась лишь одна возможность добиться оправдания — спасти Францию, действуя как генерал.

На другой день он подал прошение об отставке и взамен него получил приказ отправиться в армию.

В итоге, как мы уже говорили, он прибыл в армию, причем в какой момент!

В момент, когда восстала Вандея, когда был осажден Лонгви, когда подвергся бомбардированию Валансьен, когда Верден открыл свои ворота врагу и послал самых невинных и самых красивых своих девушек поднести ему цветы!

Правда, Борепер пустил себе пулю в лоб, чтобы не сдаваться; правда, Париж опорочил себя сентябрьскими убийствами; правда, вся Франция выставила своих сыновей как живой заслон на пути врага.

Но при всем этом враг был всего лишь в трех или четырех дневных переходах от Парижа.

И вот тогда к Дюмурье пришла удача: дело в том, что, хотя и вынося ему суровый приговор как министру, его ценили как военачальника; дело в том, что политика отделяли от генерала; дело в том, что было понятно, что если вручить ему шпагу главнокомандующего, он прежде всего одержит победу, даже если это пойдет на пользу Революции.

И что же из этого воспоследовало? То, что как только Дюмурье прибыл к границе, жирондисты, то есть Верньо, якобинцы, то есть Робеспьер, и кордельеры, то есть Дантон, искренне объединились с Дюмурье.

И тем не менее жирондисты ненавидели его, ибо он обманул их.

Якобинцы ненавидели его, ибо он постоянно боролся с ними.

Дантон ненавидел его, ибо Дантон ненавидел все аристократическое, оставшееся от старого порядка.

Однако жирондисты отыскали Дюмурье на его скромной должности в Северной армии и назначили его главнокомандующим.

Якобинцы одобрили и поддержали это назначение.

Наконец, Дантон послал ему вдохновение в лице Фабра д’Эглантина и силу в лице Вестермана.

Имея Фабра д’Эглантина по левую руку и Вестермана по правую, Дюмурье сражался бок о бок с героями 20 июня и 10 августа.

Дюмурье не был человеком Революции, но казался им.

Впрочем, хотя физическое состояние Франции, если можно так выразиться, казалось безнадежным, ее моральное состояние было на высоте.

X

Лонгви был взят, но лишь вследствие предательства нескольких офицеров-роялистов; Верден открыл свои ворота, но лишь вследствие страха нескольких горожан; Борепер восстал против капитуляции Вердена, пустив себе пулю в лоб, и, когда молодой офицер, которому было поручено доставить акт о капитуляции королю, принявшему его, возможно, с опечаленным лицом, но с ликующим сердцем, вручал ему эту бумагу, голос его был столь взволнован, а глаза столь увлажнены слезами, что король поинтересовался его именем.

Его звали Марсо.

Он лишился всего своего снаряжения и был вынужден отдать свою саблю.

— Какого вознаграждения за понесенный ущерб вы желаете? — спросил его король.

И тогда голос молодого человека окреп, а молнии, сверкнувшие в его глазах, осушили слезы.

— Другую саблю, государь, — ответил он.

Ему дали саблю, и четырьмя годами позднее, уже в чине генерала, он был убит у Альтенкирхена.

И герцог Брауншвейгский прекрасно сознавал все это, находясь целую неделю в Вердене; он прекрасно сознавал все это, отвечая эмигрантам, жаждавшим вернуться во Францию и торопившим его двигаться вперед:

«Я жду тех роялистов, чью помощь вы мне обещали, и их уполномоченные, несомненно, скоро прибудут; да, я и в самом деле видел, как навстречу нам вышли девушки с цветами, но этого недостаточно: я хотел бы увидеть мужчин и хлеба».

И что же вместо этого он увидел? Что вместо этого он, автор знаменитого манифеста, услышал?

Он увидел шестьсот тысяч волонтеров у границы — да, плохо вооруженных, плохо одетых, плохо накормленных, но исполненных воодушевления и готовности умереть.