Последний из Воротынцевых - [108]

— Господа во флигеле живут, — пояснила хозяйка избы. — Не принесь ли сенца, чтобы помягче спать-то было?

У нее от любопытства и сон прошел. Не дождавшись ответа, она поспешно вышла на двор и вернулась назад с охапкой сена, свалила ее на лавку, а затем принесла из чулана овчинный тулуп и прикрыла им импровизированную постель.

— Спаси тя Христос, — повторяла странница, развязывая свой узел и роясь в нем, и, достав из него финифтяный образок, подала его гостеприимной хозяйке.

Та подарку несказанно обрадовалась и сделалась еще приветливее и разговорчивее. «Откуда? Все ли пешком шла? По обещанию или так? Назад в Питер вернется или дальше, в Иерусалим, пойдет?» — предлагала она нежданной посетительнице вопрос за вопросом. Одну такую богомолку она знала: отпросилась та у управителя по обещанию мощам святого угодника Митрофания поклониться, да уж домой оттуда и не возвращается.

— Такая ей припала охота странствовать, что и мужа, и детей покинула. Посейчас они у нас в Воротыновке живут, а про нее уж пятнадцать лет ничего неизвестно. Были слухи, будто в Иерусалиме, у гроба Господня, ее видели, а куда оттуда пошла, никто не знает. Дети повыросли, поженились да замуж вышли.

— А велико ли семейство у вашего барина? — спросила странница, снимая лапти и развязывая онучи.

— Молодые еще, всего только второй год поженились.

— Деток нет?

— Нет. Больной у нас барин-то: припадочный да слабоумный, вроде как бы юродивый.

— Барыня, значит, всем орудует? — допытывалась странница.

— Да барыня. Только воли он ей много не дает. Рада бы всем завладеть, да руки коротки.

— Злой он, значит?

— Это барин-то? — Баба даже руками развела от изумления: таким нелепым показался ей этот вопрос. — Какая же может быть в нем злость, когда он — Божий человек, блаженненький?

Наступило молчание. Странница с пытливым любопытством всматривалась в собеседницу.

— Ты, тетка, не их дворовых ли? — спросила она наконец.

— Из дворовых. А что?

— Так. По разговору признала я тебя за дворовую, речь у тебя не мужицкая.

Баба промолчала.

— Давно ли на селе живешь?

— Давно, — ответила хозяйка и, потупившись, опять смолкла.

Странница смотрела на нее с возрастающим любопытством и вдруг спросила у нее:

— Ты барина Александра Васильевича помнишь?

Баба еще ниже опустила голову.

Еще с минуту вглядывалась в нее странница молча, а затем назвала ее по имени:

— Тебя Дарьюшкой звать?

Баба вскинула на нее недоумевающий взгляд.

— Почему ты знаешь, как меня зовут? — прошептала она не без испуга.

— А потому и знаю, что двадцать годов мы так друг дружку звали: я тебя — Дарьюшкой, а ты меня — Малашей.

— Маланья Тимофеевна! — вскрикнула хозяйка избы, подаваясь порывистым движением к своей посетительнице.

— Она самая и есть, — ответила та с усмешкой. До полуночи проболтали приятельницы.

Дарья рассказала, как она, после отъезда господ из Воротыновки, с управителем спуталась и «барской барыней» жила, и как змея подколодная, Машка Ковровая, под нее подкопалась и заставила управителя ее за Сергуна, пьяницу, замуж выдать, и как Сергун из барской конюшни сбрую украл да проезжим купцам продал. Его за эту проделку в солдаты забрили, а ей с сынком (сынок-то управителев был) дозволили на селе в мужнином доме жить.

— А где же теперь твой сынок? Помер, что ли? — спросила Маланья.

Нет, Дарьюшкин сын не умер, а был взят на барский двор при одном из управителей, присланном Александром Васильевичем лет шесть тому назад. Управительша-то форсунья была, барыню из себя представляла и выучила мальчишку заправским лакеем у стола служить. Теперь он при господах. Служба не тяжелая. Барин невзыскателен, все сам делает, одной только барыне надо служить. Гостей никогда у них не бывает, всех отвадили. Даже и духовенство по большим праздникам перестали теперь угощать. Сперва завели было такой порядок, чтобы по воскресеньям, после обедни, на пирог звать, а потом начали и от этого обычая отставать.

— Неужто они и в церковь не ходят? — удивилась Маланья.

— Какое! Барин ни одной службы не пропускает, и редкую неделю чтобы либо молебен, либо панихиду не велел служить, и каждый раз попу рубль, а причту полтину отваливает. Духовенству у нас лафа теперь. Болтают, будто еще церковь хотят у нас в Воротыновке строить, а уж не знаю, верить этому слуху или нет.

— А барыня на это согласна?

— Да что же она тут может поделать? Нешто ее спросит кто? Никогда с нею супруг не разговаривает. Чудной ведь у нас Григорий-то Александрович. Лицом — вылитый родитель, Александр Васильевич, а нравом — в мать, такой же угрюмый, все молчит.

— В барышнях она не угрюма была, — заметила Маланья.

— Да у нас-то она здесь на памяти такой осталась, какой сделалась после того, как барин на ней женился. Веселой ее в Воротыновке никто не помнит. А уж в последнее-то время сама знаешь, какая она стала.

— В уме начала мешаться, — подсказала Маланья.

— Ну вот, а сынок-то на первых порах тоже себя таким проявил, и, чем дальше, тем хуже. Вздумал теперь по ночам чудить, по старому дому бродить. Митяйка мой намедни сказывал: «Страх боимся, чтобы пожара не наделал. Долго ль до греха!»

Маланья вспомнила про свет, усмотренный ею сквозь щель заколоченной ставни в нижнем этаже старого дома, и про собаку, сторожившую этот дом, и спросила: