Последний этаж - [52]

— Ясно, — глухо ответил Бояринов и подошел к окну взглянуть: стоит ли его машина у забора, где он поставил ее полчаса назад, забыв снять щетки и отвинтить боковое зеркало, которое за последний год у него снимали уже дважды посреди белого дня. И тут же поймал себя на мысли: «А ведь по существу прав старик». Чтобы купить «Москвича» он снимался сразу в двух фильмах: на киевской киностудии и на «Ленфильме». Правда, роли были не главные, но совершенно далекие друг от друга по своей биографии: на студии имени А. Довженко он играл врача-хирурга, оперирующего тяжелораненого солдата. На «Ленфильме» ему пришлось исполнять роль заведующего райжилотделом. Обе роли были для него совершенно чужеродными, далекими… Но он дал согласие и сыграл их. Оба фильма прошли не замеченными кинокритикой и не сделали сборов. А на душе после них остался скверный и горький, как придорожная полынь, осадок. Правда, на гонорар за эти фильмы он купил себе «Москвич», войдя в небольшие долги к друзьям: гонорара на машину не хватило. Теперь он дал согласие сниматься в фильме «И день настал», съемки которого через месяц начнутся на Свердловской студии. Правда, на этот раз роль ему была по душе: он должен соблазнить молоденькую девушку, приехавшую в Москву поступать в Университет и не прошедшую по конкурсу. У девушки нет ни отца, ни матери, но у нее есть старший брат, воспитавший ее. Он военный летчик, служит где-то далеко на севере. Узнав о том, что сестра попала в сложные обстоятельства, он приезжает в Москву и встречается с соблазнителем своей единственной сестренки, которую он нянчил, когда она была ребенком и с которой танцевал школьный вальс на прощальном выпускном вечере после вручения аттестатов. Эту встречу драматург-сценарист прописал с нервным накалом. И вот он, Бояринов, вначале собирает в душе своей липкую паутину обольщений и хитрых обещаний, чтобы влюбить в себя молоденькую девушку, чтобы потом, представ перед ее братом как подлый соблазнитель, упасть перед девушкой на колени. И встать на колени не из трусости быть по-мужски наказанным братом обманутой девушки, а по искреннему движению души, перед которой раскрылась вся бездна его мерзкого и подлого поведения.

И все-таки… Все, что говорил Кораблинов, относилось и к нему. Было уязвлено и его самолюбие. И это почувствовал старый актер.

— Леон, не хмурься. Не принимай на свой счет мои упреки. Ты еще не испорчен. В своих двух последних фильмах, о которых я до сих пор молчал, ты не сумел раскрыться. И не сумел по двум причинам: во-первых, мелка роль, драматургом она выписана по-топорному, раздробленно… А, во-вторых, ты не нашел времени с головой нырнуть в мутный омут казенного канцеляризма райжилотдела и не сумел, как это сделал Корнейчук в «Платоне Кречете», постигнуть душу врача-нейрохирурга. Когда-нибудь ты это и сам поймешь, если доживешь до моих седин и поедешь не на ярмарку жизни, а уже с ярмарки.

— Я это уже понял, — подавленно ответил Бояринов.

— Вот то, что понял, — это уже хорошо. — Улыбка на лице Кораблинова выражала тихое смирение и монашескую кротость. — Значит не зря я цитировал тебе Лермонтова и исповедовался перед тобой. Я знал: ты меня поймешь правильно. У тебя все еще впереди: и слава, и почести, и признание публики, и… ордена. Все это у тебя будет. И все станет в творчестве твоем допингом и стимулом. Знаю по себе. Каждая государственная премия и каждый орден были для меня не просто официальной наградой. После всех этих почестей я сам перед собой, в своих глазах становился значительней. Многому они обязывали, будили в душе новые родники сил. Правда, — жаль, что все может нелепо замкнуться — и этот день не за горами — шестнадцатым этажом. Но это я так, паникую… Врачи сказали, что радикулит мой хоть и острый, но он не поразил нервные центры. А я врачам верю. Не могут же они обманывать меня. Как ты думаешь, Леон?

— Думаю, что не обманывают, ответил Бояринов, в душе почему-то почти уверенный, что врачи старика просто утешают.

— А что, если обманывают, и я так и не услышу своего Лира?

— В любом положении нужно верить в светлое, Николай Самсонович, и тогда это светлое вначале к нам тихонько постучится, а потом перешагнет наш порог.

— Что я и стараюсь делать, но получается это с великим трудом. Но все-таки получается.

— Радикулит… Смешно! Кому он сейчас не знаком? — Бояринов весело усмехнулся. — Сейчас он прилипает даже к олимпийским чемпионам.

— Федот, да не тот! — перебил Бояринова Кораблинов. — У спортсменов радикулит — от избытка силы, от супер-здоровья… Он скоро проходит. А у меня он от дряхлой старости.

Бояринов прошелся по комнате. Ему очень хотелось перевести разговор с болезни на что-нибудь другое, светлое, не хотелось ему покидать старого друга в таком удрученном состоянии.

— Николай Самсонович, мы начали разговор о будущности нашего театра и вдруг ни с того ни с сего с дороги соскользнули в кювет и начали, как старушки в поликлинике, судачить о болезнях. К лицу ли это взрослым мужчинам?

— Что ты еще хотел слышать от меня? — сухо и отчужденно спросил Кораблинов и как-то холодно, строго посмотрел на Бояринова.